Страница 2 из 20
Как все селяне, он произнес это слово с ударением на последнем слоге – наркомания.
– У нас в районе раньше понятия не имели, что это такое, а сейчас… В хуторских кушерях шприцы находим… Медунов за такие вещи вмиг башку открутил бы… И правильно сделал!
– Уж да! – подумал я. – Что касается «башки», то в те времена при отделении ее от тела рука не дрожала ни у кого, а у Медунова тем более. Я имел возможность это наблюдать. Однажды во время какого-то пленума или актива Медунов с такой испепеляющей критикой набросился на какого-то председателя колхоза, что тот в одночасье и скончался прямо в зале. Поднялась легкая такая суматоха. Правда, никто в тот момент ничего не понял. Человека под мышки выволокли через боковую дверь, врачи из спецполиклиники в фойе посуетились немного. А потом карета «скорой помощи» увезла несчастного и – с концами. Шептались впоследствии по этому поводу, но бояться первого стали еще больше.
Уж какой героический человек был секретарь крайисполкома Алексей Кондратьевич Гузий. Вся грудь в боевых орденах (один орден Александра Невского чего стоит), на немцев чуть ли не с одной лопатой ходил, а Сергея Федоровича боялся и говорил всегда о нем с почтительным придыханием и нам, своим подчиненным, не уставал повторять:
– Смотрите, будет сам Сергей Федорович! – и со значением палец упирал почти всегда в меня, как самого малонадежного, особенно после того, как я опоздал на дежурство у каких-то дверей во время сессии крайсовета.
Долгое время в крайисполкоме в должности заместителя председателя работал один уважаемый и энергичный руководитель. При всех своих деловых качествах был он человек довольно строптивый и к тому же давно курящий. Поэтому предупреждение Медунова о несовместимости курения с высоким положением проигнорировал, посчитав, что к нему, доблестному фронтовику с большим партстажем, сие предупреждение особого отношения не имеет.
Однажды этот руководитель, выходя из своего кабинета с вызывающе зажженной сигаретой во рту, нос к носу столкнулся в коридоре с Медуновым, направлявшимся в кабинет председателя крайисполкома – некурящего и непьющего товарища Разумовского.
– Ба! – изумился Сергей Федорович. – Ты что, дорогой, куришь? – тон первого секретаря был таков, что курильщик сразу понял: дело может принять показательный оборот.
– Слушай! – продолжал Медунов, причем в полный голос и принародно (в коридоре в этот момент оказались какие-то люди, в том числе и я, которые в страхе замерли там, где их застала судьба), – что о тебе подумают другие?
Сергей Федорович делает в нашу сторону широкий и плавный жест.
– И какой пример ты подаешь, когда вся Кубань поднялась на борьбу с этим злом… – и пальцем в дымящуюся сигарету, которую зампред от страха закусил, как бультерьер жертву.
На него жутко было смотреть. Но что значит старая партийная выучка! Он быстро собрался и, вытянувшись, как командир маршевой роты перед командующим фронтом, зычно произнес:
– Виноват, Сергей Федорович! Клянусь – это последняя затяжка в моей жизни. Более последовательного и твердого противника курения, чем я вы не найдете!
Медунов усмехнулся:
– Ну-ну, посмотрим!
Не знаю, как насчет твердости, но после этого случая более шумливого и крикливого борца с табаком, чем тот зампред, сыскать было просто невозможно. Однажды на совещании он устроил длинную публичную выволочку какому-то транспортному начальнику средней руки, от которого несло, как из курительной залы центрального городского кинотеатра. Он ругал его так изобретательно, что тот вспотел до кальсон и благоухать миазмами стал еще сильнее.
– Вот так наплевательски некоторые наши руководители относятся к важнейшим решениям партийных органов! И что самое нетерпимое, к указаниям самого Сергея Федоровича! – заключил зампред гневную тираду.
Бедный транспортник поклялся, что курить бросит навсегда и тотчас. Не знаю, бросил он курить или нет, но с тех пор от совещаний в крайисполкоме отлынивал под любым предлогом, присылая вместо себя заместительницу, волоокую даму с впечатляющими формами, в отличии от своего начальника, источавшую совсем другие запахи – запахи помад и духов. Правда, зампреду это тоже не нравилось. После окончания совещания в его кабинете еще долго стоял избыточный аромат «Клима» или «Мадам Роша».
– Слушай! – говорил он раздраженно своему помощнику, – открой окна, а то воняет, как в борделе. Сил нет…
Позже мы узнали, что с запахами настоящего борделя доблестные бойцы Красной Армии познакомились после взятия столицы разгромленной Венгрии. А в многоступенчатой орденской колодке нашего зампреда, которую он вздевал на пиджак ко Дню Победы и в День Советской Армии, была медаль и «За город Будапешт». Так что, как и чем пах бордель, он наверняка знал не понаслышке…
По прилету в Москву к нашей траурной делегации добавились столичные кубанцы, в том числе и персоны некогда более чем крупные – Виталий Иванович Воротников, например. Это он менял Медунова на посту первого секретаря Краснодарского крайкома партии после серии скандальных статей в столичных газетах, главным образом почему-то в «Литературной», где разоблачались сочинские и кубанские мафиозные фигуры. Через год, как вверху посчитали, что в Краснодарском крае порядок уже наведен, Виталия Ивановича возвысили до уровня секретаря ЦК КПСС и даже члена политбюро, а в Краснодар на его место вернулся из Москвы Георгий Петрович Разумовский, который стремительно входил тогда на вершину своего номенклатурного счастья.
Воротникова я узнал с трудом, как узнают на старой потрескавшейся и пожелтевшей фотографии давно забытого человека: лицо вроде знакомое, а к конкретной фамилии привязать никак не можешь.
– Здравствуйте, Виталий Иванович! – подал ему руку Кондратенко. И только тогда я сообразил, что на похороны пришел и человек, принимавший когда-то активное участие в погребении медуновской партийной карьеры. Патина времени коснулась и других наших коммунистических «богатырей», которых когда-то переводили с Кубани под фанфарные трубы на министерские или иные равные посты, а потом, после августа девяносто первого, почти всем дали коленом под зад. Как люди «холопского звания», демократы делали это со злорадным удовольствием.
В седых и лысых, с морщинистыми тусклыми лицами и слезливо моргающими глазами я пытался угадать тех владык краевого масштаба, при виде которых мне всегда хотелось вжаться в стенку или провалиться сквозь пол. Пытался и не мог. «Боже! – внутренне восклицал я. – Что делают долгое время и неудачливые обстоятельства! Куда подевались величественность и стать, где надменная отрешенность упитанных лиц, где гранитная уверенность в себе, куда исчез хмурый непроницаемый взгляд из-под набрякших век, где тот чуть уловимый кивок на твое радостно-холопское:
– Здравствуйте, Иван Николаевич или Николай Яковлевич, или Иван Кузьмич, или еще ниже, почти в пояс – многоуважаемый Георгий Петрович!
Где оно? Куда подевалось? А ведь было, я хорошо помню!»
В суетном старичке, с большой розовой проплешью и блуждающей полуулыбкой на радушном лице, я с тихим внутренним ахом разглядел Георгия Петровича Разумовского. Матушка дорогая, вспомни и вздрогни! Как же он шел по длинным ковровым дорожкам крайисполкома!
Что за глупость я брякнул? Что, значит, шел? Он шествовал, а точнее двигался, неторопливый и значительный, высокий, крупный, недосягаемый, в изумительно сшитом костюме, в галстуке, повязанном рукой скульптора, обуви, сотворенной орденоносным сапожником Бабаяном, колодку которой, как посмертную маску основоположника, тот хранил в специальном сейфе, а перед своей кончиной завещал сыну, тоже Бабаяну и тоже придворному сапожнику.
Если он что-то походя молвил, то голос его журчал бархатистыми переливами, как глубокие рояльные октавы. И это на фоне наших прокуренных и пропитых фистул, готовых даже на собачий подвыв, лишь бы Георгий Петрович ненароком не осерчал. В ответ на приветствие он лишь слегка смеживал ресницы, не более.