Страница 15 из 20
– Ну и что же установил допрос?
– Сам факт встречи… Я думаю, что Погодин к тому времени уже все в отношении себя решил, а к Самойленко заехал просто как к человеку, к которому испытывал дружеское благорасположение, заехал, чтобы проститься, хотя Самойленко мог и не подозревать, что это их последняя встреча. Безусловно, никакими своими планами Погодин с Самойленко не делился. Хотя для Валерия Александровича эта связь имела не очень хорошие последствия: его придерживали при служебном продвижении и многие годы сознательно не выпускали с должности первого заместителя председателя горисполкома… И этой же ночью Погодин исчез… Он вернулся в Геленджик, отпустил машину, зашел в свой кабинет, был там какое-то время, оставил на столе все свои личные документы – паспорт, партбилет, служебное удостоверение, а потом вышел на улицу. Последний, кто видел Погодина, был постовой милиционер… Было это где-то в районе Толстого мыса. Мы очень тщательно, я бы сказал, тотально его искали, сразу отрабатывая несколько версий. Ну, прежде всего, версию убийства…
– А Сергей Федорович что? – спросил я.
– Я лично ему докладывал об итогах поиска практически каждый день… Попутно, в ходе розыскных мероприятий, раскрыли более десятка ранее совершенных преступлений, нашли несколько припрятанных трупов, а вот следов Погодина – никаких…
– Но ведь вы его искали уже как преступника? – спросил я. – Помню, как-то в Сочи, возле аэровокзала, я видел на стене фотографию Погодина под заголовком «Разыскивается преступник».
– Да, искали как преступника – это верно! – согласился Григорий Иванович. – А он и был преступник! Долгие годы вел двойную жизнь, способствовал масштабным хищениям.
– А Сергей Федорович, как вы думаете, знал о двойной жизни Погодина?
Василенко внимательно, как бы оценивающе посмотрел на меня.
– Знал ли Сергей Федорович? – переспросил он, и снова последовала длинная пауза. Григорий Иванович явно раздумывал, стоит ли углубляться в эту тему. Потом ответил:
– Я думаю, что-то знал. Не все, конечно, но что-то знал. О другом мог догадываться… Вот вы спрашиваете: жив или убит Погодин. Мое личное мнение, что ушел он, а к уходу своему готовился долго и тщательно. Мы прокрутили всю его жизнь, изучили характер. Он фронтовик, прошел немало трудностей, характер имел волевой, твердый, взять на испуг его было совсем не просто, а заманить в западню еще труднее. Впоследствии, анализируя версию «жив или ликвидирован», мы выстроили гипотезу, что исчезновение без всякого следа больше было в интересах Погодина, а если бы его убили и труп обнаружили, то это было бы выгодно тем, кого уже арестовали – можно было валить все на погибшего. Но это, тем не менее, только версия, хотя и очень правдоподобная… Но версия…
Исчезновение Погодина обнаружили, если не ошибаюсь, к концу следующего дня. Времени было достаточно, чтобы раствориться без следа – уехать, улететь, уплыть.
– Уплыть? – изумляюсь я.
– А что? – засмеялся Василенко. – Вполне можно. Море ведь рядом. У нас некоторые товарищи высказывали мысль о подводной лодке. Мы запрашивали по этому поводу соответствующие погранорганы, но нарушений границы зафиксировано не было. Ночь на море была исключительно тихая. Скорее, уходил он в глубь страны.
Я иногда вспоминаю кое-какие вещи и снова утверждаюсь в мысли, что, скорее всего, уехал он из Геленджика на машине, ну а дальше – трудно сказать. Было наверняка у него заранее где-то приготовлено место укрытия, может быть, даже не одно, определен и рассчитан маршрут, изготовлены надежные документы, хорошо заплачено за молчание…
– А как вы думаете, Сергей Федорович догадывался, что Погодин все-таки жив? Может, в том вечернем разговоре в задней комнате кабинета первого секретаря крайкома партии и обсуждались варианты исчезновения? – спросил я.
Василенко рассмеялся:
– Ну вы даете! Да кто же сейчас знает? Все может быть! Вот как-то мне сказали, что где-то в Узбекистане недавно скончался от болезни человек, очень похожий на Погодина. Я такого итога не исключаю, но это уже больше по части простого любопытства. История ведь куда более детективная. Хотя кого она сейчас интересует? Столько всего произошло в стране после, что история с Погодиным – просто детские шалости со спичками, – Василенко махнул рукой.
Разговор наш шел весной 1999 года, через много лет после исчезновения Погодина. Многие уже, наверное, и не знают, кто это такой. А мне было интересно, и я не терял надежды, что мне удастся как-нибудь более разговорить сдержанного Григория Ивановича. Мне казалось, что писатель в нем начинает превалировать над разведчиком и темы его книг все ближе приближаются к современным проблемам. Хотелось вместе порассуждать об этом. Однако другого, более подробного разговора не получилось. После этого было еще несколько коротких встреч. Но в конце августа 1999 года генерал-лейтенант Василенко внезапно умер, скоропостижно, как многие люди его профессии. Накануне мы беседовали с ним в гарнизонном Доме офицеров. Только что состоялся его юбилей, семидесятипятилетие. Было нешумное, приятное от обилия хороших людей застолье. Выглядел он на нем просто замечательно, в парадном генеральском мундире, с широкой колодкой наград, улыбчивый и радушный. Я пожелал ему тогда творческих успехов и долгих лет жизни. Василенко засмеялся и, положив свою руку на мою, вдруг сказал:
– Спасибо, конечно! Но моя пуля, к несчастью, уже летит!
Как чувствовал! Утром не отозвался на телефонный звонок дочери. Дверь взломали, но было поздно. Сердце генерала уже остановилось.
Обслужите товарищей курочками!
Вспоминая то время, я нередко вспоминаю себя, рыскающего по магазинным подвалам и всяким там продовольственным погребам, где можно было что-то достать, приобрести, так сказать, к домашнему очагу. В советское время понятие «купить» чаще заменялось понятием «достать». Особенно активность такого рода повышалась в предпраздничные, а наиболее – в предновогодние дни. Возбуждение охватывало всю страну. Здание крайисполкома (я в то время там работал) напоминало тайное сообщество, где готовился, по меньшей мере, государственный переворот. Обитатели его нервно шушукались, время от времени куда-то стремительно исчезая и возвращаясь с пакетами и сумками, чем-то туго набитыми. Телефонные переговоры были предельно сжаты и велись исключительно на «птичьем» языке и тоже возбужденным шепотом. Профсоюзные активисты, запершись в подвале, выполнявшем в обычные дни роль бомбоубежища, сосредоточенно делили замороженных до алмазной твердости кроликов и кур, с треском раздирали картонные упаковки зеленого горошка и сгущенного молока, пересчитывали пачки чая и банки кофе. В эти дни вся страна, зорко сверкая очами, сосредоточенно делила и распределяла.
Распределительная деятельность шла по двум направлениям – тайному и гласному. Правда, гласной её можно было назвать тоже с некоторой натяжкой, поскольку члены местного комитета, запершись в бомбоубежище или в ином другом «схроне», делили блага для трудящихся так, что лучшая часть все-таки оседала в пакетах самих профсоюзных активистов. Пакеты у них были несравнимо увесистее, чем у рядовых членов, и скрывали в себе продукты, практически недоступные для одноцветной профсоюзной массы, например копченую колбасу. Страна знала, что это был очень важный ориентир в определении места граждан на социальной лестнице, ибо наличие или отсутствие копченой колбасы в домашних холодильниках свидетельствовало об отдаленности или приближенности трудящихся к благам жизни, к ее животворящим источникам. И когда какой-нибудь нервный рядовой член профсоюза начинал вдруг исступленно орать, что мороженый судак, положенный ему в пакет, размером и весом напоминает пескаря, то в ответ ему активист, стоящий у весов, начинал совать под нос свои исцарапанные и красные руки с поломанными ногтями и орать еще более исступленно, «что вот здесь, у этих весов, он стоит уже вторые сутки, а до этого ночью возил и вскрывал ящики с оледеневшими судаками!»