Парадиз

- Нескладно что-то, - говорила Наташа, сурово хмурясь.

- Для нас и это ладно, - отвечала Аглая, не смущаясь.

Дарья Ивановна отнимала графинчик, и все опять укладывались спать кто куда. А в семь часов ехали в сад.

Когда Наташа входила в сад в своей черной шляпе с большим страусовым пером, подбирая пышное черное платье и открывая ботинки на высоких каблуках, ей казалось, что она уже на сцене и вокруг тоже актрисы. Сад с электрическими фонариками, бутафорскими воротами, с этой загримированной Аглаей и другими дамами - это все игра. И если не верить, что все это только так, что все это пока, а потом начнется настоящая жизнь, если в это не верить - тогда смерть.

Вот идет Наташа между столиков и сама чувствует, что походка ее здесь иная, не такая, как была раньше.

- Ха-ха-ха! - неестественно смеется Наташа. - Здравствуйте, прекрасный мой кавалер. Ха-ха-ха! Не угостите ли меня, кавалер, мадерой?

В глаза теперь Наташа никому не смотрит: она смотрит всегда куда-то вверх, повыше головы того, с кем говорит. И кажется, что-то видит.

- Милочка, поди сюда, - говорит Наташа, подзывая продавщицу роз, - вот я, господин офицер, розы очень люблю. Не купите ли вы мне розу?

Наташе не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что и вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет, уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут.

Теперь редко вспоминает Наташа о золотой Всенощной и о сладостном напеве "Свете тихий..."

Один раз, когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на Казанской, ей показалось, что пахнет ладаном, и она вспомнила о своей недавней молодости и о своих предчувствиях любви, которой не суждено было прийти.

- Ну, чего лезешь? Подожди, - сказала она неожиданно грубо этому завитому белокурому человеку, совсем чужому, успевшему протрезвиться за время, пока ехали из сада в номера.

- Вот так Клеопатра! - сказал молодой заводчик, ухмыляясь. - Царица Египетская. Важность - фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским не поил?

- Погоди. Погоди, - сказала Наташа, усмехаясь, - как ты сказал? Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню.

- Все равно, - сказал Поздняков - ты, хотя и блудница, но вроде царицы. Хочешь, я на тебе женюсь?

- Ступай ты к лешему, - сказала Наташа равнодушно, - ты, дурак, лучше ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно.

И все было, как нелепый и тяжелый сон.

Одно любила Наташа - смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь на веранде в электрических огнях: такое небо можно увидеть только из "Парадиза": кажется, что здесь сказка, а там в небе - непонятная и великолепная жизнь.

В четвертом часу, когда публика разъезжается из сада и у отдельных столиков остаются запоздавшие посетители за рюмками ликера, Наташа, если была свободна, бродила по саду и подолгу стояла около журчащего фонтана, прислушиваясь.

Как будто кто-то рассказывал сказку про прекрасную царицу. И царица эта - она, Наташа.

Если кто-нибудь случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или совсем не отвечала, уходила молча.

И в этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было узнать той Наташи, которая бегала когда-то в скромном платьице в школу и церковь.

В школе Наташа читала про царственную красавицу, у ног которой вожди слагали венцы свои.

Наташе мерещится желтый Нил, сфинксы, не те, что стоят на Неве, а иные, огромные, высеченные из цельной скалы с непонятными человеческими лицами.

И мерещится Наташе пустыня, и среди пустыни оазис, там ее дворец. И вот приходит полководец, закованный в латы.

- Это я, - говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии Наташи. - У меня много солдат, и большие корабли плавают у берегов моей страны. Но я все это оставил и пришел к тебе в "Парадиз", моя прекраснейшая Наташа.

- Что мне твои корабли и царство? - говорит сурово Наташа. - Видишь: я правлю миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается красным, как кровь, от любви ко мне. Вон идет хозяйка звать меня в отдельный кабинет, но я не пойду туда, и уже целую неделю я не пою на сцене и больше не буду надевать это глупое розовое платье. Я не хочу петь среди других. Я буду петь одна. Для меня построят высокую эстраду. И я буду петь одна. И пение мое будет так прекрасно, что все станут безгрешными, слушая меня.

В это время подходит к Наташе инженер.

- Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте с нами, мамзель, на острова.

- Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? - говорит Наташа, не расплескается. Я из бутылки пить буду.

Когда автомобиль мчится по Каменоостровскому проспекту, Наташе кажется, что все встречные кланяются ей, как царице. И она отвечает им на поклон и милостиво машет платочком. Пусть эти пьяницы и рабочие, и мастеровые знают, что не все царицы жестокосердны. Одна из них, Наташа, великодушна и добра.

- Что же вы, дьяволы, молчите? - говорит Наташа инженеру и его товарищам, - пойте что-нибудь. Сашку Позднякова знаете? Сын заводчика. Он меня Клеопатрой Египетской зовет. Жениться на мне хотел. Эй, инженер! Угости шофера шампанским! Пусть из моей бутылки. Я не побрезгую. Не брезгую же я с вами в одной постели валандаться.

Миновали мосты.

Подымалось солнце над серебряной рекой. Как был прозрачен воздух! И какой легкий ветер веял над безумным городом. Тонкие стволы берез девственно белели, и острова были закутаны дымчатой вуалью.

Солнце пылало алым заревом. Как будто зажгли великолепный пир на утреннем небе. И бессонно томилось сердце по любви невозможной.

III

В "Парадиз" приехали два писателя: Александр Герт и Сергей Гребнев3. Они приехали из ресторана после затянувшегося обеда - теперь утомленные и уже нетрезвые - скучали за бутылкой кьянти.

На эстраде негр танцевал с рыжей англичанкой матчиш4, и звуки сумасшедшей пляски тревожили сердце.

Александр Герт, молодой человек лет двадцати восьми, небезызвестный поэт, с бритым лицом и вьющимися белокурыми волосами, курил папиросу за папиросой, и бледными холодными глазами следил за кольцами дыма.

- Мы с вами погибли, Сергей Андреевич, - говорил он равнодушно и внятно, очевидно, на тему, не раз обсуждавшуюся ими, - погибли. Наша судьба на дне стакана.

- Мы не первые и не последние, - отвечал Гребнев с насмешливой, неприятной улыбкой.

- Но все же, Сергей Андреевич, я лучше, чем вы думаете. Вам кажется, что у меня нет ничего за душой, что я только лирик5. Но у меня есть что-то, уверяю вас. Вы вообще меня выдумали, и я, когда бываю с вами, невольно говорю и даже поступаю в лад с вашей выдумкой. Но я не таков.

- Вы говорите: что-то есть. Но тем хуже для вас, Александр Александрович. Если есть, тогда ответственность.

- Может быть. Но что с нас взять: мы, поэты - как и проститутки самое дорогое и самое тайное отдаем далям. Вот спросите у нее, и она вам то же скажет.

И он взял за руку и привлек к столу даму в черном.

- Как вас зовут, госпожа моя? - спросил Гребнев, подвигая стул, и серьезно, уже без насмешливой улыбки, рассматривая даму.

- Клеопатра, - ответила Наташа, окинув презрительным взглядом обоих писателей.

- Вот и она презирает всех, как и мы, - процедил сквозь зубы Герт.

- Госпожа Клеопатра, разрешите наш спор, - сказал Гребнев и налил ей стакан кьянти. - Вот он уверяет, что мы погибли. А по-моему...

- Ах! Это все равно. Не знаю, о чем вы там толкуете. Скучно все.

- А ведь она гордая, - сказал Герт. - Как это хорошо. Как хорошо.

Подошла Аглая и увела куда-то Наташу.

- И откуда эта гордость? Откуда?

- Да разве вы не видите, она - сумасшедшая, - сказал Герт серьезно. Сумасшедшая, как и мы. И все, кто не спит в эти белые ночи, сходят с ума. Скажите вон тому лакею или вот этому генералу, что сейчас начнется светопреставление, и они поверят в это просто и охотно и, быть может, не испугаются: сумасшедшие боятся только обыкновенного, обыденного.