Страница 4 из 23
28 августа вышел знаменитый указ, и исполнители его не заставили себя долго ждать. Органы НКВД еще до опубликования указа наводнили республику своими людьми, на всякий случай. Согласно документу, каждой семье было разрешено взять с собой до тонны груза. Всю животину пришлось оставить. Да и из-за головотяпства и разгильдяйства, неорганизованности выселения, «острой необходимости» провести всю операцию по депортации в кратчайшие сроки, с собой взяли лишь то, что могли унести. Что могли унести в основном мужчины, так как у женщин были дети на руках. А на немногочисленных подводах, подаваемых для доставки на станцию, место едва ли можно было найти больным и беременным. С трудом удалось усадить беременную сноху Ирму, которая передвигалась уже с большим трудом – марш бросок в 25 верст ей, конечно, был не по силам. Исполнители железной воли говорили жертвам этой воли, что, мол, ненадолго, через два-три месяца вернетесь, нет нужды брать с собой много вещей, еды и т. п. В это хотелось верить, да и много ли можно было унести на себе?..
На станции Гмелинка всех сажали по товарным вагонам, в «телячьи теплушки», совершенно не подготовленные для длительного путешествия, которым оказалось это предприятие. Не подготовленные совершенно даже для короткого. Начальник всего этого безобразия набивал вагоны до отказа, давал распоряжение выдать «фрицам», или «фашистам», в зависимости от его настроения, пару горбылей и несколько гвоздей, из которых делали трехъярусные нары – на них пришлось ютиться этим несчастным в ближайший месяц и более. Кормить-поить не предусматривалось, равно как и мыться. Гигиена депортированных не заботила депортировавших. Справлять свои человеческие нужды – просто в углу вагона сделали дыру в полу. Во время езды – еще функционировало более-менее, но состав простаивал сутками на всевозможных станциях и полустанках. Было тепло, и вонь стояла нестерпимая. Медицинская помощь – Fremdwort[5]. И в этих условиях случилось рожать Мари-Катрин. Роды приняли как могли. Ребенок прожил недолго, не дотянул и до недели. Его похоронили во время одной из таких стоянок прямо в железнодорожной насыпи. Сама роженица повредилась рассудком. Заворачивала в тряпочку какую-нибудь деревяшку или что другое, что попадется под руку, укачивала, убаюкивала и кормила грудью, напевая колыбельные песенки. А то порывалась вон из вагона, благо на время передвижения его снаружи запирали энкавэдэшники, рвалась из удерживающих ее рук, плача и причитая, что ее малютка брошена совсем одна, ей темно и холодно, что даже окрестить не успели.
Еду готовили на импровизированных печах, пока было из чего готовить. Распределяли обязанности следующим образом: одни ходили воровать уголь, другие продавать вещи, выменивать их на продукты, третьи приготовлением пищи, четвертые уборкой и т. д.
В таких антисанитарных условиях молниеносно развелись вши и буквально загрызали. Анна-Мария пообрезала косы всем своим девчатам. Как она не хотела отпускать своего мужа в ту роковую командировку, как его сейчас не хватало, такого практичного и всемогущего, все умеющего. Где они с Робертом, да что с ними теперь?
На борту
А их мы оставили в трюме баржи, на дне которой было немного земли, – следы последнего груза, очевидно. Собирая по кусочкам, по обрывкам информацию обо всем происходящем, Эмиль составил для себя довольно отчетливую картину: всех немцев, всех жителей Республики немцев Поволжья во время его отсутствия загрузили в товарные вагоны и отправили куда-то на восток. А их, всех отставших, очевидно, собирают на эту баржу, но не с целью догнать остальных. Вероятно, доставят неизвестно куда, потом попробуй найди в этой военной кутерьме своих, тем более под конвоем. Вряд ли этот конвой так быстро снимут, даже после достижения пункта назначения.
Волга несет свои воды на юг и впадает в Каспий. «А потом нас куда?» – задавал себе вопрос Эмиль и не находил ответа. Его не находил никто из пассажиров. На тот момент его не нашли бы и конвоиры, если бы им захотелось. Но им не хотелось.
Наступила ночь. Они с Робертом устроились на дне баржи, как могли, и забылись тяжелым сном.
Утро наступило быстро. Баржа все стояла, люди все прибывали, и понемногу она наполнилась до отказа. Несчастных не выводили на улицу, и свои естественные нужды им приходилось справлять прямо на месте, благо на дне была земля. Кормить-поить людей было не предусмотрено. На второй день все-таки дали воды, видимо, зачерпнули прямо из Волги. И хотя трюм был прикрыт лишь наполовину, свежего воздуха поступало все же мало, и постепенно баржа наполнилась зловонным запахом. Под прикрытием ночи была предпринята попытка сбежать, но баржу охраняли энкавэдэшники и стреляли без предупреждения, о чем и было объявлено заранее. Бедняги поплатились жизнью.
Наконец, на третий день подогнали буксир, и баржа тронулась вниз по течению Волги, плавно покачиваясь на ходу. Теперь на ночь трюм наглухо закрывали, и дышать становилось совсем невозможно. Пленники умоляли своих мучителей не делать этого, но у тех был один ответ: «Приказ!»
Публика была самая обычная, женщины, мужчины, старики, дети. Самые слабые, самые уязвимые, старики и дети, заболели. Вскоре появились и покойники, до которых наверху никому не было дела. Их просто складывали тут же.
Баржа имела открывающееся дно и, видимо, не плотно прикрывающееся. Медленно, но неотвратимо земля намокала и сначала превратилась в грязь, а потом в холодную жижу, которая местами доходила до колен. Уже не могло быть и речи о том, чтобы найти сухое место. Это была настоящая средневековая пытка. В довершение ко всем бедам у буксира заклинил мотор, и они простояли, не двигаясь с места, еще целый долгий день. Изначально предполагалось доставить баржу, как и несколько других, в устье Волги, где их ждал нефтеналивной танкер, на котором намечено пересечь Каспий и доставить живой товар (а весь неживой – за борт).
Но эта досадная поломка буксира и стала судьбоносной. Баржа стояла вплотную к правому обрывистому берегу Волги. Совсем рядом, на берегу возвышалась огромная скирда соломы в тюках. Командир конвоя смилостивился и разрешил нескольким людям из числа «врагов народа», разумеется под конвоем, притащить тюки соломы, чтобы покидать их вниз, в трюм. В числе заготовщиков соломы были и Эмиль с Робертом. Во время их пребывания «наверху» подъехала машина, из которой вышел офицер и спросил у конвоира: «Где командир?» Тот не заставил себя долго ждать и, приложив ладонь к фуражке, то есть «отдав честь» (выражение-то какое подходящее!), доложил: «Командир конвоя лейтенант Нечипуренко». Ему был вручен большой пакет. С этой же машиной прибыли и запчасти для буксира. При помощи арестантов были разгружены коробки с запчастями. Удаляющуюся в облаке пыли машину проводили взглядом.
Коробки были тяжелые, и одну Эмиль со своим напарником выронили из рук, на что незамедлительно отреагировал лейтенант Нечипуренко: «Вы что это, фашистские ублюдки, социалистическую собственность портить надумали! Вот я вам…» И с этими словами обоим досталось по зуботычине. Роберт хотел было броситься на обидчика отца, но путь ему преградила винтовка сержанта. На этом заготовку соломы быстренько свернули и всех вернули обратно в трюм.
Простояв целый день, день барахтанья в этой холодной жиже, баржу потащили дальше вниз по реке. Невольники выбирали делегата и отправляли наверх к конвою для переговоров. Он говорил от имени всех и просил о самом наболевшем, а именно о захоронении покойников, о медицинской помощи, о воде. Переговорщиком стал пожилой мужчина, которого после долгих прений все же приняли наверху, в буквальном и переносном смысле. Этот человек имел неосторожность, когда речь зашла о первом пункте, произнести слово «требуем», на что начальник конвоя, лейтенант Нечипуренко, рассмеялся во всю широту своей обаятельной улыбки. Его подчиненные дружно подхватили, и какое-то время продолжалось общее веселье:
5
Дословно: чужое (иностранное слово), зд.: об этом не может быть и речи.