Страница 14 из 23
Вторая семья
Апашка – Кумыс Дюсингалиева;
ее супруг – Кабук тоже Дюсингалиев;
их дети:
Рыскул – 25;
Алия – 22;
Рыспек – 17;
Куныш – 16;
Асимгуль – 11;
Айжана – 10;
Динара – 6 (внучка).
Очнулся Роберт в тепле, под одеялом и под крышей. Рядом горел очаг, на нем казан, испускающий аппетитный запах. У очага возилась пожилая женщина. Роберт, проснувшись, сразу забеспокоился по Фроинду, но его заверили, что с ним все в порядке. Однако мальчик не успокоился, пока его под руки не вывели на улицу и не показали, что его четвероногий друг отделен от остальных собак надежным забором, да и последние были уже не столь агрессивны. Около Фроинда стояла миска с едой, но тот к ней не притронулся, пока Роберт собственноручно не поставил миску перед ним.
Роберта тоже покормили, а потом стали купать в большом чане с теплой водой, которая быстро стала черной. Ее заменили и продолжили мытье, пока Роберт не обрел свой первоначальный окрас, который оказался не совсем первоначальным по причине приключившейся с ним болезни Боткина, желтухи. Он был теперь не рыжим, а желтым, включая и редкий волосяной покров. Женщина говорила с ним, но он не понимал почти ни слова. Рядом находились два подростка – тот, который его нашел, и другой, немного постарше; три девчонки в тюбетейках, из-под которых виднелись многочисленные тонкие косички со вплетенными в них мелкими монетками. Они служили вместо украшений и при движении постукивали друг о друга и приглушенно бренчали. Обладательницы косичек с любопытством и беззастенчиво разглядывали все прелести Роберта во время купания. Женщина, которую все называли апа, Апашка, назвала его Балапан, что по-казахски означает цыпленок, ведь он был весь желтый как цыпленок.
Апашка определила болезнь, поставила диагноз, так сказать, сразу и оградила от него, как могла, своих детей, зная, что болезнь заразная. Предпринятые меры были своевременны и возымели успех – никто из детей не заболел.
Балапану так не хотелось снова притворяться немым, снова обманывать и этих своих благодетелей, так хотелось поговорить по душам о наболевшем с Апашкой, перекинуться парой слов с парнями, которые по-русски понимали не больше, чем он сам, но это было все же что-то. На языке глухонемых, которым он и не владел даже, вдоволь не наговоришься.
Он долго страдал от дефицита общения, пока однажды ситуация не разрешилась сама собой. Как-то поутру, когда Роберт не совсем еще окреп, оставшись в юрте наедине с ним, Апашка взяла его руку в свою и доверительно на двух языках одновременно сказала:
– Балапан, ты говорить умеешь, я это знаю. Сегодня ночью ты разговаривал во сне… по-немецки.
Роберт в ответ произнес что-то нечленораздельное из своего привычного лексикона.
– Не надо, Балапанчик, не обманывай меня.
– Да я… я не хотел, так получилось… – сказал на ломаном русском Роберт.
– Это ты что, на войну из дома сбежал, из своей Германии?! – она мучилась этим вопросом с самой ночи.
Роберт объяснил ей ситуацию, в которую она не очень-то сначала поверила, но это не отразилось на ее отношении к Роберту, как к родному сыну. Потом, наведя справки о Республике немцев Поволжья, их депортации, она проявляла к нему самые нежные материнские чувства больше, чем к родным сыновьям. Она справедливо рассудила – у тех есть семья, есть мать и отец, братья и сестры, и все они рядом, а у Роберта нет никого, и сможет ли он кого-нибудь отыскать – это большой вопрос. Даже родину у него отобрали.
Апашка обслуживала Роберта за столом всегда первым, лучшие куски подавались ему – сначала как гостю, потом это вошло в привычку и не вызывало протеста даже у Кабука.
Как только у Роберта «прорезался голос», сразу и без какой-либо натяжки он стал называть ее апа, Апашка, как и все остальные ее дети, и ей было это особенно приятно. Роберт обрел здесь второй дом, вторую семью. Апашка пообещала, что как только кончится война, они вместе продолжат поиски его родных. Несмотря на это, он на первых порах все порывался было пуститься в розыск безотлагательно. Сначала думал, как только отойдет от голода, потом отложил поиск до весны. Но и весной никуда не уехал, не сбежал, большей частью потому, что Апашка доходчиво и мудро объяснила ему ситуацию. Следует отметить, что у Апашки, которую на самом деле звали Кумыс Дюсингалиева, и в Сельсовете, и во множестве других эшелонах власти местного уровня были родственники, дальние и ближние. У казахов родственные связи крепки вплоть до седьмого колена, поэтому она кое-что могла, в смысле добыть нужную информацию, помочь с бумагами, трудоустройством.
Конечно, вести о том, что среди них живет немец, просочились за пределы семьи, и Роберта хотели забрать. Но Апашка костьми легла – не отдала. Она вытащила из сундука старую берданку, неизвестно какими путями попавшую к ним из Монголии, о чем свидетельствовала соответствующая надпись на прикладе и цевье, оружие времен Богдохана, передернула затвор, и это произвело впечатление.
Роберт, еще не окрепший, совсем пал духом. У него перед глазами всплыл душный трюм баржи с холодной жижей на дне, он принялся плакать как шестилетний ребенок и прятаться за юбку Апашки. Этот плач подхватили три девчонки, и получился солидный «концерт». Но уважения к нему у девчонок не убавилось, а наоборот, он стал как бы роднее, раз уж такие же слабости имеет, как и они. Он проводил с ними много времени, по просьбе Апашки начал обучать их немецкому языку, а сам одновременно учился казахскому и русскому. Он и со своими младшими сестрами Нелли и Эммой был дружен, а девочки-казашки напоминали их – такие же непосредственные, с такими же косами, такие же временами бестолковые. Что бы он ни делал, куда бы ни ходил, они все время норовили увязаться за ним.
Война, далекая, но ненасытная, не закончилась так быстро, как предполагали сначала, а продолжалась целых четыре долгих года.
Старшего сына Апашки, Рыскула, Роберт-Балапан так и не увидел – его уже призвали в армию до появления Роберта, а позже на него пришла похоронка, еще в первый год войны. «Погиб смертью храбрых», «похоронен с воинскими почестями» где-то в Белоруссии, вряд ли матери от таких утешительных строк может стать легче.
Муж Апашки, Кабук, был горький пропойца. Как у всех пьяниц, все его заботы сосредоточились вокруг «огненной воды», которая поразительно действовала на него, полностью лишая человеческого облика и гася все проблески сознания. Не в состоянии опьянения это был вполне адекватный, нормальный человек, занимающийся хозяйством, хороший отец и неплохой муж, ничего не помнящий из своих пьяных похождений и с весьма узким кругом интересов, сводящимся к одной заботе. Но как принимал за воротник, его крышу срывало, и он всю свою злобу вымещал на жене и детях. Больше на жене, а та безропотно сносила все, включая побои, хотя справиться с ним было нетрудно, даже женщине, тем более теперь, при поддержке почти взрослых сыновей. Вот такое воспитание у азиатских женщин было в середине прошлого века. Детей она ему рожала каждый год, но случился перерыв, когда он продал за бутылку мешок колхозного зерна и его посадили на 10 лет. Но Кабук отличился примерным поведением и вернулся, не отбыв и пяти. Так после перерыва родилось еще две девочки, Асимгуль и Айжана.
Будучи в лагере где-то под Джамбулом, он дал себе слово – больше ни капли спиртного, осознав, что отсюда все его беды. Но как только освободился, быстро забыл о нем, не продержавшись и двух лет.
Кабук, в очередной раз напившись, уснул около костра, и его правая рука попала в огонь. Кисть обгорела изрядно, остался только один большой палец, да и то потерявший способность сгибаться в суставах. Но стакан этой рукой он держать мог, что и демонстрировал своим собутыльникам как предмет особой гордости – дескать, Аллах был к нему благосклонен и оставил ему такую возможность… Но эта история случилась еще до войны, на которую по этой причине его и не призвали. Кабук совершал свои показательные выступления с завидным постоянством. Ни Апашка, ни ее повзрослевшие дети, в силу их воспитания, не смели ему ничего противопоставить.