Страница 21 из 23
В двух последних частях стихотворения таких провалов нет, прежде всего потому, что пафос в них сменяется иронией, и ирония глубже и тоньше передает некрасовскую мысль, чем попытка ее прямого утверждения.
Третья часть главным образом состоит из монолога генерала, сторонника аристократического взгляда на историю и искусство. Генерал в сниженном и опошленном виде разворачивает позицию «искусства для искусства», противопоставляет художника черни. Все это очень (вплоть до прямого цитирования) похоже на некоторые стихотворения Пушкина. Вспомним, например, «Поэта и толпу», где есть такие строки о мраморном боге, обращенные к толпе:
Не будем сейчас разбирать тонкости отношения Пушкина к толпе и народу; очевидно, что для него это не синонимы. Но для генерала это синонимы, так что Некрасов, хотя и полемизировал с Пушкиным постоянно по поводу роли поэта, в данном случае спорит с толпой (представителем которой является как раз генерал) на стороне народа. Генерал, озвучивая пошлые и неглубокие мнения толпы, неспособной увидеть лес за деревьями, пытается опереться на Пушкина, но это не значит, что Пушкин им понят. Народ для генерала – носитель духа разрушения и хаоса, созидателем может выступать только герой. Это абсолютно механистическое понимание, свойственное человеку, для которого мужики все равно что для нас инопланетяне. Они чужие и не порождают у него никаких чувств, кроме отвращения (в другой ситуации мог бы добавиться еще страх). Стоит ли говорить, что к коллизии «народ – Пушкин» это не имеет никакого отношения. На этом фоне взывание генерала к христианскому гуманизму («Знаете, зрелищем смерти, печали / Детское сердце грешно возмущать…») выглядит особенно неуместно и полностью разоблачает этого малосимпатичного персонажа.
Сатирической кульминацией (с отчетливым привкусом лирической горечи) становится часть четвертая, по духу живо напоминающая известную сказку Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», написанную, правда, пятилетием позже. Единение «почтенного лабазника» и кругом обманутого им народа изображено сколь красочно, столь и правдиво. Здесь есть объединяющая их бочка вина, но нет ни капли умиления народом, что так испортило вторую часть.
Обратим внимание на одну из строф (в качестве примера некрасовского мастерства):
Карусель внутренних рифм и аллитераций создает удивительную картину. «Чин» (буквально – порядок) полностью соблюден, «праздный народ» иронически противопоставлен купчине, отирающему пот (обычно, видимо, все должно быть наоборот). Думается, если бы вместо купчины на фоне праздного и пьяного народа пот с благородного чела мог отирать граф Клейнмихель (интересная личность, выдающийся казнокрад николаевского времени, попавший не только в эпиграф к этому стихотворению, но и в лесковский «Сказ о тульском косом левше»), генерал остался бы доволен. Но рассказчик удерживается в пределах жизнеподобия.
Разумеется, купчина, в отличие от впрягшихся в его повозку мужиков, сочувствия не вызывает, но объектом сатирического изображения он становится вместе с мужиками. Именно в этот момент мы узнаем, что среди имеющих благородную привычку к труду по принуждению мужиков есть все-таки и ленивые («Тут и ленивый не мог устоять!»). Художественная честность делает поэта беспощадным: фразеологическое употребление слова «ленивый» в сочетании с предыдущим многозначным эпитетом «праздный» и целой поэмой во славу народного трудолюбия во второй части рождает бездну смыслов, в которой скорбь уже неотделима от иронии. Последние две строки полны сарказма, но в сущности рассказчик констатирует, что картина и впрямь отрадна – для генерала, которого она должна вполне устроить. И на фоне этого страшного пессимизма особенно явно читается неверие Некрасова в скорейшую возможность каких-то иных картин, ведь не только у взрослого рассказчика, но и у маленького Вани нет шансов дожить до «поры прекрасной», когда все будет иначе.
Не скрывая недостатков классика, мы не компрометируем его в глазах юных читателей, скорее сводим с пьедестала, делающего его безнадежно чужим, и даем возможность быть понятым. Рискну утверждать, что читатель, не принявший эстетики Некрасова, не сможет принять и понять эстетику зрелых Блока, А. Белого, Ходасевича, Маяковского, поздних Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого, наконец, Твардовского – и это только часть поэтов ХХ века, сопоставление которых с Некрасовым так или иначе напрашивается.
Женская судьба в мужской лирике
Очень интересный интертекстуальный сюжет, в котором все насквозь архетипично, – судьба женщины, ждущей, что ее уведут «в даль светлую».
Героиня стихотворения Н. А. Некрасова «Тройка» (1846) – крестьянская девушка, видимо, крепостная (до отмены крепостного права еще 15 лет).
Поэт нащупывает возможность «нового» слова, ищет своих героев (в том же году написан «Огородник»), новый материал для поэзии. Здесь этим материалом стала судьба русской крестьянки, которую он выделяет как личность, хотя создает не характер, а тип:
Противопоставление «веселым подругам» вряд ли говорит о «романтичности» героини, скорее – о возможности у нее каких-то иных, чем у подруг, запросов. Мотив дороги, которая может увести от обыденной судьбы, использован уже Пушкиным в «Станционном смотрителе», где судьба Дуни вызывающе нетипична, что не мешает Пушкину быть реалистом (в центре его повести не нетипичная судьба Дуни, а типичная судьба станционного смотрителя). Реалист Некрасов использует мотив дороги иначе: у него это никогда не сбывающаяся возможность. Сочувствие героине вызывается моментально. В первой же строфе мы узнаем нечто о ее внутренней жизни, чего не знаем о внутренней жизни ее «веселых подруг»:
Кроме читательского сочувствия, девушка наделена еще и необычайной для крестьянки активностью:
Очень тонкий знак препинания – вопрос-многоточие – выдает незавершенность этого движения. Последняя строфа объяснит нам, что оно и не может быть завершено, но пока что мы попадаем в сферу мечтаний крестьянки, а заодно и узнаем романтический вариант ее судьбы на манер пушкинской Дуни. Возможно, некоторую (чтобы не сказать – абсолютную) нереальность этой судьбы можно проследить по изменению времени глаголов. Некрасов использует глаголы настоящего времени (глядишь, бежишь, вьется, пробивается, смотрит) и прошедшего времени, которое, в общем, тоже играет роль настоящего (забило, загляделся), несмотря на совершенный вид, а может быть, благодаря ему, так как вся картинка первых четырех строф воспринимается именно как картинка сиюминутная, настоящая. Два инфинитива в третьей строфе (заглядеться, полюбить), которые относятся не столько к девушке, сколько к реакции окружающего мира на нее, предполагают некоторую амбивалентность: они таят и прекрасные для девушки возможности, и иронию по отношению к этим возможностям: