Страница 48 из 97
А спустя два месяца, 27 июня 1931 года, ее нашли в Центральном институте физического воспитания в Варшаве без сознания, с признаками химического отравления. В тяжелом состоянии ее привезли в больницу, где через два дня она скончалась, не приходя в сознание. Похороны состоялись 2 июля на центральном варшавском кладбище Повонзки. Перед началом траурной церемонии в костеле появился Маршал в сопровождении полковника Венявы-Длугошовского и генерала Складковского. Посидел в сторонке, в последних рядах, и быстро уехал. В самих похоронах он участия не принимал. Однако на кладбище присутствовало много военных и высоких чиновников во главе с премьер-министром Александром Прыстором[152], что не было обычным явлением, тем более что хоронили рядового врача, не имевшего никаких официальных званий.
Неудивительно, что падкая на сенсации столица прямо бурлила от сплетен. Обращало, однако, на себя внимание молчание прессы вплоть до той, слывшей самой большой любительницей грязных дел. То ли работала цензура, то ли распространены были опасения, что за «покушение на святая святых» можно нарваться на ответ со стороны «неизвестных исполнителей». Даже неустанно нападавшая на санацию эндековская «Газета Варшавска» ограничилась лишь сообщением, что «умершая была известна как очень близкая знакомая семьи (подчеркнуто нами. — Авт.) военного министра».
Обстоятельства этой смерти так никогда и не были выяснены. Имевшийся материал мог свидетельствовать и о самоубийстве, и о случайном отравлении, и об убийстве. В ходивших по Варшаве сплетнях звучала уверенность в политическом подтексте трагедии. «Все более упорно начали распространяться слухи, — вспоминал Мариан Ромейко, — говорившие не о «самоубийстве», а о странной смерти доктора Левицкой. Постепенно складывалось мнение, все чаще высказываемое вслух, что эта жизнерадостная, молодая и интеллигентная докторша стала «опасна» для определенных кругов. Она была вхожа к Маршалу и как врач, и как знакомая. В этих кругах говорилось, что таким путем до Маршала могла доходить не контролируемая «мафией» информация, что Маршал мог попасть под «чуждое» влияние…» Такая версия выглядит слишком маловероятной, если учесть, что с того момента, как они расстались на Мадейре, такая угроза вообще отсутствовала. И нам уже не узнать тайны доктора Левицкой. Какую удивительную шутку сыграла судьба, трагически оборвав жизнь как первой, так и последней избранницы Пилсудского.
Мы можем только предположить, что это драматическое событие Маршал глубоко переживал. Во всяком случае, тем летом он поехал в Пикелишки, усадьбу в районе Вильно, ставшую к тому времени его собственностью.
Проблемы со здоровьем, наводившие на мысли о смерти, «брестский кризис» и расправа с оппозицией, а возможно, и кончина Левицкой — все это охладило рвение Пилсудского к государственным делам.
Спустя два дня после возвращения с Мадейры, 31 марта 1931 года, он нанес визит Мосьцицкому, во время которого проинформировал его, что дела отнимают у него все больше сил и он не хочет брать на себя в такой ситуации новые обязанности. Предупредил, что в дальнейшем в кругу его интересов останутся только армия и иностранные дела. Остальные вопросы он передал своим сотрудникам. Этот вопрос он вновь поднял 29 апреля 1931 года на совещании в Бельведере с участием Мосьцицкого, Свитальского, Славека, Прыстора и Бека[153]. «Комендант считает, — записал в дневнике К. Свитальский, — что он отбрасывает слишком большую тень на все дела в Польше. Все на нем концентрируется, и он все решает, что ненормально. После такого вывода Маршал, обращаясь к президенту, заявил, что должен довести до сведения президента, что уже с данного момента нельзя рассчитывать, что Комендант будет в любое время и при любых обстоятельствах, как это было прежде, в распоряжении президента».
Пилсудский проинформировал, что отныне он хочет посвятить себя прежде всего службе в армии. Не упомянул о традиционно остававшейся в его поле деятельности внешней политике, чем удивил присутствующих. «Я спросил Коменданта, — записал Свитальский, — касается ли его решение заниматься почти исключительно военными делами также и внешней политики, в связи с чем я, как и все общество, начиная с определенного времени, испытываю беспокойство. Комендант ответил, что вопросами внешней политики он сейчас почти не занимается».
Эти слова предвещали настоящую революцию в системе осуществления власти. Присутствовавшие хотели удостовериться, правильно ли поняли Маршала. «Я спросил Коменданта, — продолжал Свитальский, — будет ли он высказывать мнение по вопросам общественного устройства. Комендант ответил, что будет делать это с большим удовольствием». Видя отход от еще совсем недавней жесткой практики, слово решил взять ближайший сподвижник, бывший в то время премьер-министром Валеры Славек. «На вопрос Славека, — записал Свитальский, — захочет ли Комендант, сохранить принятый ранее порядок работы, когда по мелким вопросам мы сами принимаем решения, а по любым более важным проблемам запрашивали его мнения, Комендант ответил, что такой порядок работы остается, после чего тут же назначил аудиенцию Славеку на 17 часов».
После таких разъяснений многозначительное первоначальное заявление отойти от управления страной теряло свою категоричность. «У всех нас сложилось впечатление, — подытожил Свитальский, — что Комендант, несмотря на сделанное президенту торжественное заявление, методы своей работы менять совсем не собирается и как и прежде будет заниматься тем, что считает важным, что ничего здесь он принципиально менять не намерен. В то же время со стороны Коменданта все совещание было задумано в воспитательных целях, с тем чтобы заставить своих сподвижников брать ответственность за все больший объем государственной работы, проще говоря, обещание пускать нас все дальше в глубоководье, не беспокоясь, выплывем мы или нет».
Учитывая дальнейшие действия Пилсудского, мы можем сказать, что Свитальский правильно понял его намерения. Маршал, действительно, все больше дел стал доверять своим подчиненным, хотя по-прежнему и оставлял за собой наиболее существенные вопросы. Решал их он все реже, вообще без обсуждения с заинтересованными лицами, что не облегчало, мягко говоря, им жизнь. Суждения, которые выходили из Бельведера, имели определяющее значение, даже если обширные вопросы решались одним предложением. Часто говорят, что Пилсудский вообще не интересовался экономическими вопросами. В то же время из записей Свитальского следует, что даже в этой области он отдавал распоряжения. К примеру, подобные тому, как данное Игнацы Матушевскому перед отъездом Маршала на Мадейру, чтобы каждый новый иностранный заем был «лучше и выгоднее» предыдущего. Сие краткое замечание в условиях экономического кризиса в значительной степени предопределяло экономическую политику государства.
С течением времени Маршал все больше замыкался в себе. Причина этого была более серьезна, чем громкие разговоры о разочаровании в своих соотечественниках и во всем мире. «Состояние его здоровья, — записал в ноябре 1932 года Барановский, — которым он, к сожалению, всегда пренебрегал, временами парализовывало его волю, и тут же на его лице проявлялась усталость, голос слаб, а темп речи замедлялся. Все недомогания Коменданта, как он обычно говорил, шли от простуды, но, глядя в его глаза, порой застывшие и угасающие, на пожелтевшее и нахмуренное лицо, можно было догадаться, что кроме плохого самочувствия и морального утомления существуют причины более глубокие и тревожные. Какой-то невидимый и глубокий недуг, казалось, подтачивает его организм. В последние годы он проявлялся все явственнее…»
Уже заметная, хотя и не установленная еще врачами, которых он терпеть не мог и не подпускал к себе, болезнь четко отразилась на его психике. Он стал еще более замкнутым, подозрительным даже по отношению к тем людям, которые еще недавно пользовались его доверием. С такой метаморфозой личности была связана немилость, в которую впал в 1933 году его старый друг, с 1931 года премьер-министр Александр Прыстор. Сигналом об утрате доверия стало резкое ограничение личных контактов. «Прыстор очень страдал из-за перемены отношения к нему Коменданта, — записал 26 апреля 1933 года Свитальский. — Уже давно Комендант не общается с Прыстором, решая дела через своих офицеров». Так было за несколько дней до этого с назначением подполковника Калиньского министром почты и телеграфа. Об этой перемене в своем как-никак правительстве Прыстор узнал от руководителя канцелярии Маршала, что воспринял как неуважение. Однако даже не осмелился выяснить причины немилости. Давно так уже повелось, что Маршал высказывался тогда, когда считал это подходящим.
152
Александр Прыстор (1874–1941) — политический деятель, соратник Пилсудского. В 1929–1930 годах — министр труда и общественной опеки, в 1930–1931 годах — министр промышленности и торговли, в 1931–1933 годах — премьер-министр, в 1935–1938 годах — маршал Сената.
153
Юзеф Бек (1894–1944) — политик санации, близкий соратник Пилсудского, в 1932–1939 годах — министр иностранных дел, проводил политику враждебности к СССР и сближения с Германией, которая привела к изоляции Польши в 1939 году. Умер в Румынии.