Страница 21 из 31
ГОРАЛИК. Очень многие люди, говоря о подростковом переживании перестройки, вспоминают свою зараженность каким-то полуоргастическим состоянием.
ЛЬВОВСКИЙ. Нет – такого я не помню, а точнее, мне это трудно отделить от общего кризиса взросления. Но это было очень увлекательно – правда, для меня, конечно, тогда в основном в качестве spectators sport. Это потом уже я ходил на митинги в самом конце 1980-х.
ГОРАЛИК. Это ты был довольно маленький.
ЛЬВОВСКИЙ. Я был школьник старших классов – и ходил на митинги довольно аккуратно. Не на все, но на многие – я их хорошо помню. Но большого удивления или ажитации – нет, кажется, не было.
ГОРАЛИК. Если возвращаться к событиям школы, что за история с переходом в другую школу, почему?
ЛЬВОВСКИЙ. Когда я был примерно классе в шестом, не помню, может, в седьмом, мне подарили набор «Юный химик», отчего я немедленно стал получать деготь из дерева и что-то еще настолько же интересное. А наборы эти были тогда не то, что сейчас, – в общем, было интересно. Я начал интересоваться химией и интересовался ей какое-то время.
ГОРАЛИК. Это ты был примерно классе в шестом?
ЛЬВОВСКИЙ. Да, видимо, так. Потом я ходил год в ШЮХ, вечернюю Школу юного химика при химфаке. Было это бессмысленно – она была рассчитана на постарше, о чем меня сразу же и предупредили: «толку не будет, но ходи». Я и ходил – условно говоря, вольнослушателем. Потом встал вопрос о том, чтобы перейти в какую-нибудь другую школу. Родители, видимо, понимали, что в тогдашней мне было чуть простовато, – ну и думали, куда поступать ребенку: учитывая, что в тот момент война в Афганистане еще не кончилась, это был вопрос довольно жизненной важности. Я попробовал поступить в физматшколу, из этого ничего не вышло, математика никогда не была моей сильной стороной. А химические классы в 171-й школе делал тот же человек, что и ШЮХ, Сергей Серафимович Бердоносов. Он невероятный, один из лучших учителей, кто мне встречался. В общем, я туда поступил, в химический класс 171-й школы, на Фрунзенской она была, – а наверное, что и есть до сих пор. Быстро выяснилось, что там слегка другая среда, что есть у меня с одноклассниками, как я бы сейчас сказал, какое-то общее дискурсивное поле. Это было отлично.
ГОРАЛИК. Чем именно? Что изменилось?
ЛЬВОВСКИЙ. Мне просто стало гораздо интереснее – все стало интереснее. Ну и вообще, high school – друзья, влюбленности, все как у всех.
ГОРАЛИК. Жизнь человека в девятом-десятом классе не состоит из учебы.
ЛЬВОВСКИЙ. Да. Ну как-то я влюблялся в одну барышню, в другую барышню, одной барышне нравился, другой не нравился… В последнем классе у меня возник постоянный роман. Она жила в подмосковном наукограде (недалеком), я ездил ее провожать, на электричке, далеко – но, с другой стороны, кто обещал, что будет легко? Я после этого еще долго мог без запинки перечислить все станции по пути следования (сейчас уже нет). Первый курс университета – а она тоже поступила на химфак – мы провели вместе, а потом все закончилось.
ГОРАЛИК. Были друзья, музыка?
ЛЬВОВСКИЙ. Друзья, да. И музыка, конечно. Дома не было магнитофона, только виниловый проигрыватель – и очень много джазовых пластинок, на которых я вырос, – в смысле, настолько, что при почти полном отсутствии слуха именно этому репертуару могу подпевать с довольно большой точностью. А как раз в конце 1980-х начали выходить на «Мелодии» разные пластинки, серия «Архив популярной музыки», которую составлял такой Андрей Гаврилов, пианист. Удивительным образом я приятельствую сейчас с его дочерью, она занимается современным искусством. Издавали они Led Zeppelin, Deep Purple, Doors, Creedence Clearwater Revival, что-то еще. Даже и до того, в 1986 году, вышел так называемый «Белый альбом» «Аквариума», состоявший наполовину из «Детей Декабря», наполовину из «Дней серебра», где-то он у меня был с автографом, если не потерялся в переездах. «Аквариум», который я впервые услышал в передаче «Музыкальный ринг» (как и «Аукцыон», «Странные игры», «Вежливый отказ» и других), был важной историей – причем, кажется, для многих моих ровесников, не только для меня, – не зря же Митя Кузьмин назвал всю эту историю с молодыми литераторами «Вавилоном». Цоя я полюбил существенно позже – и до сих пор отношусь к нему очень тепло. Не знаю, как сейчас, давно не пробовал, – но тогда удивительным образом оказалось, что он один из немногих в русском роке, чьи тексты не вызывают неловкости, когда читаешь их с листа (а тексты БГ вызывают местами). Они очень простые – но как-то вот…
ГОРАЛИК. Мне иногда вообще кажется, что Цой двигался со стороны текста.
ЛЬВОВСКИЙ. Не знаю, надо перечитать, – но вообще, это какая-то другая поэтика. Я думаю, что дело в том, что там было очевидно (и до сих пор очевидно) отсутствие претенциозности, это все-таки история, с одной стороны, немного дворовая, но с другой – достаточно культурная, чтобы не порождать диссонанса.
ГОРАЛИК. БГ иногда неловко читать, когда видишь ложно многозначительные места, которые во время исполнения вытягиваются голосом и музыкой.
ЛЬВОВСКИЙ. И это правда. Но я тут переслушивал его за некоторым делом в товарных количествах и хочу сказать, что все-таки этот период – как раз где-то между 1986-м и 1991-м – поразительный, вообще что-то невероятное.
Ну и вот. Я ходил на премьеру соловьевской «Ассы», она шла семь дней в ДК МЭЛЗ, неподалеку от Преображенки. Мы с Женей, товарищем моим из прежней школы, он был художником, изготовили то, что сейчас называется человек-бутерброд: мол, нам нужен лишний билет. Купить мы его не могли – деньги какие-то были, билетов не было. Каждый день там показывали фильм – и кто-нибудь играл концерт из тех, кто есть в фильме, – БГ, Цой, Матецкий, «Браво», кто-то еще. Но мы как раз попали на концерт БГ. В качестве бонуса нам показали неозвученный, только что отснятый кусок из «Анны Карениной» того же Соловьева (да, это столько лет он ее снимал; нет, ничего не помню) и клип БГ, который должен был в этот фильм войти: пел он песню Окуджавы «По смоленской дороге». Фотография – мы с Женей и плакат – она даже появилась в каком-то журнале… «Ровесник», «Смена»… что-то такое.
ГОРАЛИК. У тебя же тогда было афро?
ЛЬВОВСКИЙ. Вроде того. Как у Анжелы Дэвис, – говорили родители, – но это они просто никого такого больше не знали. Потому что Анджела Дэвис – она OK, как мы теперь знаем, все-таки не Леонард Пелтиер, – но тогда меня бы, наверное, больше обрадовало сравнение с – не знаю, Джими Хендриксом, например.
ГОРАЛИК. Ты ведь тогда уже писал? Что?
ЛЬВОВСКИЙ. Я начал с верлибров – но это продолжалось недолго. Потом пытался писать рифмованно-метрическим стихом, как все дети, – но быстро понял, что это не получается. Не в том смысле, что я этого не могу, – могу, это не очень хитрое дело, – а что мне не нравится так, что это мне не подходит, не органично.
Тут, правда, есть вот какая важная история: в восьмом, не то в девятом классе я начал читать журнал «Родник», который и для меня, и для многих моих ровесников (кто имел возможность дотянуться) стал системообразующим, очень важным изданием. Мы его выписывали, он довольно аккуратно приходил по почте из Латвии года до 1993-го, а потом перестал. Главным редактором русской версии (была еще и латышская) в то время довольно долго был Андрей Левкин. Будучи в Риге в 1990 году, я пришел к нему со стихами, прочитав которые, он сказал, что все OK, но рановато, приходите через пару лет. Он, надо полагать, не имел в виду, что я через пару лет приду (я и не пришел), это была, скорее, вежливая форма отказа – но хорошая, вежливая, я даже и не очень расстроился.