Коммодор Хорнблауэр

– Капитан Буш!

– Сэр! – Буш заспешил к нему, стуча по палубе деревяшкой.

Тот самый звук! При каждом втором шаге Буша кожаный кружок на конце деревянной ноги ударял в палубу. Хорнблауэр, безусловно, не мог задать вопрос, который только что мысленно сформулировал. Замену пришлось придумывать на ходу:

– Надеюсь, вы доставите мне радость, отобедав сегодня со мной в каюте, – сказал Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. Да, сэр. Да, конечно, – ответил Буш.

Он так просиял, получив приглашение, что Хорнблауэр, спускаясь в каюту, где должен был проследить за распаковкой остального багажа, немного стыдился своего лицемерия. Впрочем, хорошо, что забавное происшествие вынудило его пригласить Буша, не то бы он весь вечер просидел в одиночестве, мечтая о Барбаре, вспоминая волшебную поездку по весенней Англии из Смолбриджа в Лондон – короче, изводя себя на корабле так же успешно, как это удавалось ему на суше.

Буш расскажет ему про офицеров и матросов, на кого полагаться и за кем приглядывать, о состоянии корабля и качестве припасов, о сотнях других вещей, которые ему необходимо знать. А завтра, если ветер поутихнет, он просигналит «Всем капитанам» и познакомится с остальными подчиненными, прикинет, что они за люди, и, возможно, начнет внушать им собственные взгляды и теории, чтобы в сражении обойтись минимумом сигналов и чтобы все действовали слаженно, в полном сознании общей цели.

Тем временем предстояло еще одно неотложное дело. Хорнблауэр вздохнул и сказал себе, что сейчас самое время. Превозмогая легкую неприязнь, он распорядился:

– Передайте, чтобы позвали мистера Брауна – моего писаря, – сказал он Брауну, который развешивал за занавеской на переборке последние сюртуки.

– Есть, сэр, – отозвался Браун.

Неудачно, что секретаря и старшину коммодорской шлюпки зовут одинаково – из-за этого пришлось добавить к распоряжению два лишних слова.

Мистер Браун был довольно молод, худ, с ранней залысиной в бесцветных волосах и сразу Хорнблауэру не понравился. Впрочем, характерно, что Хорнблауэр вел себя с ним куда сердечнее, чем если бы почувствовал искреннюю приязнь. Он усадил Брауна на стул, а сам сел на рундук и, увидев, что молодой человек задержал взгляд на пистолетах – подарке Барбары, – любезно побеседовал о них, прежде чем перейти к делу. Он объяснил преимущества капсюлей и нарезного ствола.

– И впрямь, замечательное изобретение, сэр, – сказал Браун, вновь укладывая пистолеты в обитый бархатом ящик.

Он взглянул на Хорнблауэра. Падающий из кормового окна закатный луч осветил его лицо и странно отразился в зеленоватых глазах.

– Вы прекрасно говорите по-английски, – заметил Хорнблауэр.

– Спасибо, сэр. До войны я торговал преимущественно с Англией. Я говорю также на русском, шведском, финском, польском, немецком и французском. Немного на литовском. Немного на эстонском, поскольку он похож на финский.

– Однако ваш родной язык – шведский?

Мистер Браун пожал худыми плечами.

– Мой отец говорил по-шведски. Мать говорила по-немецки, сэр. Я говорил по-фински с няней, по-французски с одним гувернером и по-английски с другим. В моей конторе мы говорили по-русски и по-польски.

– Но я думал, вы швед?

Мистер Браун вновь пожал плечами.

– Шведский подданный, сэр, но финн по рождению. Еще три года назад я мог считать себя финном.

Значит, мистер Браун – из тех бездомных изгнанников, которые в последнее время наводнили Европу, людей без подданства – французов, австрияков, поляков, немцев, обездоленных войной и вынужденных влачить жалкое существование в надежде, что какая-нибудь будущая война вернет им кров.

– Когда русские, пользуясь пактом, который они заключили с Бонапартом, вторглись в Финляндию, – объяснил Браун, – я в числе немногих взялся за оружие. Что проку? Что могла Финляндия противопоставить российской мощи? Мне посчастливилось бежать. Мои братья, если они живы, в российской тюрьме, но надеюсь, они мертвы. В Швеции государственный переворот – там мне было не укрыться, хотя сражался я за Швецию. Германия, Дания, Норвегия в руках Бонапарта, и он охотно выдал бы меня новому российскому союзнику. Я был на английском корабле, одном из тех, что покупали у меня лес, и потому бежал в Англию. Когда-то я был богатейшим человеком в Финляндии, где богачей так мало, теперь я беднейший человек в Англии, где бедняков так много.

Водянисто-зеленые глаза вновь отразили свет из кормового окна, и Хорнблауэру опять стало немного не по себе. Да, его секретарь – человек не из приятных. И не только потому, что вынужден служить на чужбине, а Хорнблауэру, несмотря на укоры совести, как и всем, опостылели и сами изгнанники, и бесконечные скорбные рассказы – первые эмигранты начали прибывать лет двадцать назад из Франции, а затем хлынул все возрастающий поток из Польши, Италии и Германии. Вынужденный эмигрант вполне мог вызвать у Хорнблауэра предубеждение – и вызвал, кстати, как сам Хорнблауэр со своим обостренным чувством справедливости признавал. Так или иначе, именно по этой причине Браун ему не понравился. Нет, неправда – он не понравился ему беспричинно.

Досадно, что до конца плаванья придется тесно общаться с этим человеком. Однако в столе у Хорнблауэра адмиралтейские приказы, и там черным по белому написано внимательнейшим образом прислушиваться к советам мистера Брауна, «джентльмена, глубоко изучившего жизнь Балтийских стран». И все же Хорнблауэр искренне обрадовался, когда в дверь постучал приглашенный к обеду Буш, избавив от необходимости беседовать с мистером Брауном дальше. Молодой человек поклонился Бушу и выскользнул из каюты. Каждый мускул его тела изображал позу – нарочитую или естественную, Хорнблауэр сказать не мог – человека, знававшего лучшие дни и вынужденного покоряться судьбе.

– Как вам ваш шведский писарь, сэр? – спросил Буш.

– Он не швед, а финн.

– Финн! Да неужто, сэр! Надо постараться, чтобы не дошло до команды.

На честной физиономии самого Буша было написано плохо скрываемое беспокойство.

– Разумеется, – ответил Хорнблауэр.

Он сделал непроницаемое лицо, чтобы Буш не заметил: коммодор совершенно упустил из виду моряцкие суеверия касательно финнов. Для моряка всякий финн – колдун, который поднятым пальцем насылает шторма, но Хорнблауэр решительно отказывался видеть такого финна в самолюбивом бедняке Брауне, несмотря на его нехорошие бледно-зеленые глаза.

Глава шестая

– Восемь склянок, сэр.

Хорнблауэр с трудом возвращался к яви, смутно чувствуя, что его отрывают от приятных сновидений, хотя он уже не помнил, каких.

– Еще темно, сэр, – неумолимо продолжал Браун. – Ночь ясная. Ветер устойчивый, сильный, вест-тень-норд. Шлюпы и флотилия видны по левому борту, мы лежим в дрейфе, сэр, под крюйселем, грот-стакселем и кливером. Ваша рубашка, сэр.

Хорнблауэр сел на койке и сонно потянул с себя ночную рубашку. Сперва он думал просто накинуть что-нибудь теплое, чтобы не замерзнуть на палубе, однако требовалось блюсти коммодорское достоинство. Кроме того, он хотел создать себе репутацию человека, не пренебрегающего никакими мелочами. Собственно, для того Хорнблауэр вчера и распорядился, чтобы Браун разбудил его с запасом минут в пятнадцать. Поэтому он надел форменные штаны, сюртук и башмаки, тщательно причесался в дрожащем свете фонаря, который Браун держал в руках, и отбросил мысль о бритье. Если в четыре часа утра выйти на палубу свежевыбритым, все поймут, что коммодор озабочен своим внешним видом. Он надел треуголку, сунул руки в рукава поданного Брауном бушлата. Часовой у дверей каюты при появлении великого человека вытянулся во фрунт. На полупалубе несколько смешливых юнцов, сменившихся с вахты, испуганно смолкли. И правильно.

На шканцах было так холодно и неуютно, как и должно быть до рассвета в Каттегате весенним утром. Суматоха смены вахт только что улеглась; едва различимые в темноте силуэты, которые поспешно отступали к левому борту, оставляя ему правый, были совершенно безлики, зато стук Бушевой деревяшки Хорнблауэр узнал сразу.