Коммодор Хорнблауэр

Хорнблауэр вдруг понял, что ему давно пора бы почувствовать тошноту. До сих пор его укачивало в начале всякого плаванья, и скачки маленького люгера уж точно должны были его доконать. Однако он не чувствовал и намека на морскую болезнь. С крайним изумлением Хорнблауэр видел, как горизонт встает над носом суденышка и ухает вниз – а желудку хоть бы хны. Он меньше удивлялся, что уверенно стоит на палубе: все-таки после двадцати лет в море привычка держать равновесие так легко не пропадает. Он утрачивал ее, когда голова кружилась от морской болезни, а эта напасть, похоже, обошла его стороной. Обычно он выходил в море, измотанный сборами и поисками матросов, ошалевший от волнений и недостатка сна, усталый до дурноты еще на берегу. Как коммодор он избавлен от всех этих тревог: Адмиралтейство, Министерство иностранных дел и Казначейство завалили его приказами и советами, однако приказы и ответственность – пустяк в сравнении с мелочными хлопотами капитана: набором команды и умасливанием портового начальства. Он чувствовал себя вполне беспечно.

Барбара крепко сжимала поручень; она подняла на мужа лицо, и он понял, что ей немного не по себе – она мучается сомнениями, если не хуже. Хорнблауэру стало забавно, он даже загордился: приятно выйти в море и знать, что тебя не укачивает, еще приятнее в чем-то превзойти безупречную Барбару. Он готов был уже поддразнить ее, щегольнуть собственной неуязвимостью, когда разум и любовь к жене спасли его от такого недостойного поступка. Она бы обиделась; он явственно помнил, как в приступе морской болезни злился на весь свет. Хорнблауэр поспешил ей на выручку.

– Ты счастливица, дорогая, морская болезнь тебя не берет, – сказал он. – Качает сильно, впрочем, у тебя всегда был крепкий желудок.

Она взглянула на него, ветер трепал ее распущенные волосы; взглянула с некоторым сомнением, однако слова мужа ее ободрили. Он принес весьма существенную жертву, но Барбара об этом не знала.

– Завидую тебе, дорогая, – продолжал он. – Я вот серьезно опасаюсь за свой желудок, со мной это бывает в начале всякого плаванья. А тебе любая качка нипочем.

Вот уж действительно, ни один мужчина не мог бы явственнее доказать свою любовь – не только скрыть сознание превосходства, но и ради любимой женщины солгать, будто его укачало. Барбара тут же забеспокоилась.

– Бедный мой, – сказала она, кладя руку ему на плечо. – Я искренне надеюсь, что тебе не станет совсем плохо. Это было бы совсем некстати сейчас, когда тебе надо принимать командование.

Стратагема сработала: за тревогой о муже Барбара отвлекалась от собственного желудка и тут же позабыла про дурноту.

– Думаю, что продержусь, – сказал Хорнблауэр. Он постарался изобразить мужественно-натянутую улыбку, и, хотя актер из него был никудышный, ему удалось обмануть слегка отупевшую от морской болезни Барбару. Хорнблауэр даже немного устыдился, видя, как растрогал ее своим притворным героизмом. Она смотрела на него с обожанием.

– К повороту! – закричал шкипер, и Хорнблауэр, подняв глаза, увидел, что люгер уже под самой кормой «Несравненной». На корабле подняли передние паруса и обстенили крюйсель, чтобы люгеру подойти к правому борту. Хорнблауэр распахнул плащ и встал на виду: хотя бы ради Буша он не желал являться как снег на голову. Затем повернулся к Барбаре.

– Пора прощаться, дорогая, – сказал он.

Лицо ее ничего не выражало, как у морского пехотинца на смотру.

– До свиданья, любимый! – сказала Барбара. Губы ее были холодны, и она не потянулась к нему, а стояла прямая и застывшая, словно он целовал мраморную статую. Внезапно она оттаяла: – Я буду лелеять Ричарда, милый! Нашего сына!

Никакие другие слова не могли бы растрогать его сильнее. Он сжал ее руки в своих.

Люгер привелся к ветру, паруса захлопали, суденышко подошло к подветренному борту большого корабля. Хорнблауэр поднял глаза: над головой покачивалась готовая к спуску боцманская люлька.

– Отставить люльку! – заорал он, потом крикнул шкиперу: – Ближе к борту!

Хорнблауэр не собирался подниматься на корабль в боцманской беседке – слишком несолидно для коммодора предстать перед командой с болтающимися в воздухе ногами. Люгер подошел к самому борту; крашеные орудийные порты оказались вровень с плечами Хорнблауэра, внизу бурлила зажатая кораблями вода. Это были неприятные секунды. Если он оступится, упадет в воду и его вытащат мокрого, вид у него будет еще более несолидный, чем в боцманской беседке. Он сбросил плащ, плотнее надвинул треуголку, поправил шпагу, чтобы не путалась в ногах, и прыгнул. Между кораблями было около ярда, и Хорнблауэр, едва коснувшись скоб, полез вверх. Трудны были только первые три фута – дальше подъем облегчался значительным завалом борта. Он смог даже помедлить и собраться с мыслями перед последним рывком к входному порту. На палубу он вступил уже с приличествующим коммодору достоинством.

Выражаясь профессионально, это была высочайшая точка его карьеры на сей день. Капитанские почести – свист боцманских дудок, четверо фалрепных, караул морских пехотинцев – были ему не в новинку. Теперь же как коммодора его встречали шестеро фалрепных в белых перчатках, морские пехотинцы и оркестр, двойной строй боцманматов с дудками, а в конце строя – офицеры в парадных мундирах. Едва он ступил на палубу, забили, перекрывая свист дудок, барабаны, трубы заиграли марш. Держа руку у треуголки, Хорнблауэр прошел вдоль строя боцманматов и фалрепных; приветствие странно взволновало его, как ни убеждал он себя в ничтожности внешних знаков своего высокого положения. Он крепился, чтобы не расплыться в глупой самозабвенной улыбке, и с трудом сохранял на лице выражение суровой, по чину, сдержанности. В конце строя застыл во флотском приветствии Буш, без усилия опираясь на деревянную ногу. При виде его Хорнблауэр вновь едва не улыбнулся от радости.

– Доброе утро, капитан Буш, – произнес он нарочито резко и протянул руку с самым что ни на есть официальным видом.

– Доброе утро, сэр.

Буш опустил поднятую в приветствии руку и схватил протянутую ладонь, в свою очередь силясь изобразить не дружеское, а просто уважительное пожатие. Рука его была тверда, как встарь – продвижение по службе ее не разнежило. Однако Буш тщетно пытался совладать с собой. Голубые глаза светились радостью, а обветренное лицо расплылось в невольной улыбке. Хорнблауэру все труднее было держаться официально.

Краем глаза он видел, как матрос пробежал к сигнальному фалу. Черный шар взмыл вверх: только он достиг блока, матрос дернул, и шар раскрылся. Это был коммодорский брейд-вымпел. В следующую секунду из борта корабля выкатился клуб дыма и громкий раскат возвестил о начале салюта. Это была величайшая минута в жизни Хорнблауэра, пик профессионального успеха – тысячи и тысячи флотских офицеров честно служили всю жизнь, но так и не увидели собственного брейд-вымпела, не услышали и одного выстрела в свою честь. Хорнблауэр был уже не в силах сдерживать улыбку. Он встретился глазами с Бушем и рассмеялся в открытую, и Буш рассмеялся вместе с ним. Они походили на пару школьников, которые радуются успешной проказе. И что особенно приятно – Хорнблауэр видел, что Буш не только рад вновь оказаться у него под началом, но и просто радуется его радости.

Буш взглянул за левый фальшборт, и Хорнблауэр проследил его взгляд. Он увидел остальную эскадру: два уродливых бомбардирских кеча, два шлюпа с полной корабельной оснасткой и грациозный маленький тендер. У их бортов тоже показались клубы дыма, которые почти тут же унес ветер: каждое суденышко вторило флагману, приветствуя брейд-вымпел. Буш, сощурив глаза, следил, все ли идет как положено, и, убедившись в этом, вновь широко улыбнулся. Отгремела последняя пушка; с каждого судна дали по одиннадцать выстрелов. Хорнблауэр отметил про себя занятное обстоятельство: церемония поднятия его брейд-вымпела обошлась Англии примерно в пятьдесят фунтов. Это в то время, когда она напрягает все силы в смертельной схватке с тираном, подмявшим под себя пол-Европы. Пересвист дудок возвестил окончание церемонии; команда вернулась к своим делам, морские пехотинцы взяли ружья на плечо и, чеканя шаг, двинулись прочь.