Коммодор Хорнблауэр

Хорнблауэр вытащил часы. Четверть одиннадцатого – по штатским меркам, еще утро.

– Где Браун? – бросил он Уиггинзу.

Браун возник, как по волшебству – впрочем, не стоило особо удивляться, весть об адмиралтейском письме наверняка успела облететь дом.

– Мой лучший мундир и шпагу! Вели заложить бричку. Поедешь со мной кучером. Собери мне все для ночлега – и себе тоже.

Слуги опрометью бросились во все стороны, понимая, что исполняют не только приказ хозяина, но государственное дело, которое требует особого рвения. Так что, когда Хорнблауэр вышел из задумчивости, рядом с ним оставалась одна Барбара.

Господи, он в волнении позабыл про нее, и она это поняла! Она сникла, уголок рта опустился. Глаза их встретились, уголок рта пошел вверх, но лишь на секунду.

– Это из Адмиралтейства, – сказал Хорнблауэр смущенно. – Меня назначают коммодором и дают мне капитана.

Какая жалость, что Хорнблауэр видел: радость ее вымучена…

– Это большая честь, – сказала она, – и ты вполне заслужил ее, милый. Ты должен радоваться, и я тоже.

– Мы разлучаемся, – сказал Хорнблауэр.

– Милый, мы пробыли вместе полгода. Ты дал мне шесть месяцев счастья, какого не заслужила ни одна женщина. И ты вернешься.

– Конечно, вернусь, – ответил Хорнблауэр.

Глава вторая

Погода была обычная, апрельская. Во время утренней церемонии перед господским домом солнце светило вовсю, однако уже по пути в Лондон они попали под ливень. Потом вновь выглянуло солнце, согрело и обсушило их, но сейчас, когда бричка ехала через Уимблдонский луг, небо опять почернело и на лица упали первые капли дождя. Хорнблауэр плотнее укутался в плащ и застегнул ворот. Треуголка с золотым позументом лежала у него на коленях, надежно укрытая плащом; в дождь треуголки набирают целые озера воды и теряют форму.

Вот и налетел ветер с дождем, свистящий западный ветер, и хорошей погоды как не бывало. Левой лошади пришлось хуже других, и она попыталась сбавить шаг. Браун хватил ее кнутом по блестящему боку, и у нее сразу прибавилось прыти. Браун – отличный кучер; все, за что бы он ни взялся, спорится у него в руках. Он был лучшим на памяти Хорнблауэра старшиной капитанской гички, верным помощником в бегстве из Франции и сумел стать камердинером, о каком можно только мечтать. Теперь он сидел рядом, безучастный к проливному дождю, и сжимал в большой загорелой горсти скользкие вожжи; кулак, запястье и локоть, словно пружина, обеспечивали то легкое давление удил на лошадиный рот, которое, с одной стороны, не мешает лошадям, с другой – придает им уверенности на размокшей дороге и в случае внезапной опасности позволяет сразу остановить их или повернуть. Они тащили коляску через грязь и слякоть по крутому склону Уимблдонского луга с рвением, какого Хорнблауэр никогда не замечал у них по отношению к себе.

– Хочешь снова оказаться в море, Браун? – спросил Хорнблауэр. Судя по тому, что он задал этот ненужный вопрос, он все еще был немного сам не свой от волнения.

– Еще как, сэр, – коротко отвечал Браун.

Оставалось гадать: то ли лаконичность Брауна – типично английская манера скрывать искреннее нетерпение, то ли камердинер просто вежливо угождает хозяйскому настроению.

Дождь с намокших волос затекал под воротник. Надо было захватить зюйдвестку. Хорнблауэр сгорбился на обитом кожей сиденье. Руки он держал на рукояти шпаги ценою в сто гиней – подарка Патриотического фонда. Поставив шпагу стоймя и держа на рукояти ладони, он поддерживал намокший плащ, чтобы тот не касался лежащей на коленях треуголки. Новый ручеек воды пробежал по шее. Хорнблауэр поежился. К тому времени как дождь перестал, он окончательно промок, зато солнце вновь радостно сияло. Капли воды на утеснике и ежевике лучились самоцветами; от лошадиных тел шел пар, в небе над головой запели жаворонки, Хорнблауэр распахнул плащ, вытер мокрые волосы и шею носовым платком. На гребне холма перед крутым спуском Браун для отдыха пустил лошадей шагом.

– Лондон, сэр, – сказал он.

И впрямь. Дождь прибил копоть и пыль, так что издалека был виден сверкающий на солнце золотой крест над куполом Святого Павла. Острые шпили, крошечные по сравнению с громадой купола, вырисовывались неестественно четко. Видны были даже крыши домов. Браун щелкнул языком, лошади вновь побежали рысью, коляска, раскачиваясь, покатила под уклон к Уондсворту. Хорнблауэр вытащил часы. Начало третьего, времени еще вдоволь. Хотя рубашка под мундиром вымокла насквозь, день выдался куда приятнее, чем можно было ожидать, сидя в ванне.

Браун остановил лошадей перед Адмиралтейством, уличный мальчишка загородил собой колесо, чтобы Хорнблауэр, вылезая из коляски, не испачкал плащ и мундир.

– Жди меня в «Золотом кресте», Браун, – сказал Хорнблауэр, ища в кармане монетку для оборванца.

– Есть, сэр, – отвечал Браун, поворачивая лошадей.

Хорнблауэр надел треуголку, огладил сюртук и поправил пряжку на перевязи. В Смолбридже он сэр Горацио, домовладелец, помещик, царь и Бог, но здесь он всего лишь капитан Хорнблауэр в ожидании приема. Однако адмирал Луис был сама сердечность. Он продержал Хорнблауэра в приемной не больше трех минут – ровно столько, сколько надо, чтобы выпроводить предыдущего посетителя, – от души пожал ему руку, тут же позвонил клерку, чтобы тот унес мокрый плащ, и собственноручно подвинул стул к большому камину, где с его возвращения из Ост-Индии зимой и летом горел огонь.

– Надеюсь, леди Барбара в добром здравии? – спросил он.

– Да, благодарю, сэр, – сказал Хорнблауэр.

– И Хорнблауэр-младший?

– Да, тоже, сэр.

Хорнблауэр быстро поборол робость. Он сел поглубже, радуясь теплу камина. На стене напротив он приметил новый портрет Коллингвуда, сменивший портрет лорда Бархэма. Приятно было перевести взгляд с написанной маслом орденской ленты на собственную грудь и подумать, что носишь те же знаки отличия.

– И все же вы бросили прелести домашней жизни в ту же минуту, как получили наше письмо?

– Разумеется, сэр.

Возможно, меньше искренности принесло бы больше пользы; вероятно, стоило притвориться, будто он покоряется долгу, приносит жертву на алтарь Отечества. Однако Хорнблауэр не мог бы сейчас слукавить, хоть убей. Он искренно радовался повышению и горячо желал знать, что намерено поручить ему Адмиралтейство. Зоркие глаза Луиса внимательно исследовали его лицо, и он честно встретил их взгляд.

– Куда вы думаете меня послать, сэр? – спросил он, не в силах более дожидаться, когда Луис сделает первый шаг.

– В Балтику, – отвечал адмирал.

Вот оно что. Два слова положили конец многим часам лихорадочных умозаключений. Его могли послать куда угодно: на Яву или на Ямайку, к мысу Доброй Надежды или к мысу Горн, в Индийский океан или в Средиземное море: в любую точку в пределах окружности радиусом в двадцать пять тысяч миль, над которой реет британский флаг. Значит, Балтика. Хорнблауэр пытался припомнить, что о ней знает. Последний раз он бы в северных водах младшим лейтенантом.

– Если не ошибаюсь, там командует адмирал Китс?

– Сейчас да, но вскорости его сменит Сомарес. Он получит указания предоставить вам широчайшую свободу действий.

Странные слова. Намекают на двоеначалие, а это, безусловно, плохо. Лучше один дурной командир, чем два хороших. Сказать подчиненному, что начальнику предписано разрешить ему действовать по-своему – опасно, разве что этот подчиненный – человек в высшей степени разумный и ответственный. Тут Хорнблауэр сглотнул – он искренно позабыл, что речь идет о нем самом; быть может, Адмиралтейство как раз и считает его «в высшей степени ответственным и разумным».

Луис разглядывал его с любопытством.

– Вы не хотите узнать, какими силами будете командовать? – спросил он.

– Разумеется, хочу, – отвечал Хорнблауэр, хотя это было не так и важно. Главное, он вообще будет командовать какими-то силами.

– Вы получите «Несравненную», семьдесят четыре пушки, – сказал Луис, – в качестве основной силы, и всякую мелочь, какую мы смогли для вас наскрести – «Лотос» и «Ворон», шлюпы, два бомбардирских кеча – «Мотылек» и «Гарви», а также тендер «Моллюск». Пока все, может быть, к вашему отплытию еще что-нибудь подыщем. Будьте готовы к наземным операциям, их, похоже, вам предстоит немало.