Страница 9 из 12
"Моисей Циммерман подзывает к себе своего десятилетнего сына:
– Иди-ка сюда, но сей минут, чтоб я тебя видел около себя… Как ты ходишь? Как ты ходишь, как беременная муха?.. Сколько раз я тебе говорил, что когда только я пискну, так ты должен поломать себе руки и ноги и тому подобные предметы первой необходимости и выскочить, как пробка от шампанского. Слышишь, что я до тебе говорю?
– Я слышу, папа, но что ты от меня хотишь? Я уже иду!
– Ты идёшь? Радость на твою бабушку Симу! Он уже, слава Богу, идёт… Неврика! А что ты хотишь? Чтоб ты уже идти тоже не мог… Я тебе покажу, подожди… Чтоб я так завтра продал квитанцию на один вагон губной помады, это уже хорошая клятва, что я с тобой покончу самоубийством… И потом, чтоб ты знал, я уже с тобой больше разговаривать не буду.
– Папа, за что? Я не знаю ничего даже. Ей Богу – это Маня вовсе.
– Что ты всё сваливаешься на Маню? Маня вовсе виновата… Ты даже недостоин сказать такое священное слово – Маня… То, что у Мани в грязных ногтях, то у тебя никогда не будет ни в голове, ни на голове. Уйди лучше… Я на тебя не могу смотреть, как на солнце, я на тебя не могу смотреть, такой ты стал непереносимый… Стой! Что ты удираешь? Ему некогда! Бежит! Теперь он бежит, как самовар, а когда я его зову, так он стоит парализованный… Ша, ты молчи… Ты лучше не говори, а стой, как глухонемой, слушай, что я тебе скажу и отвечай на мои слова. Я тебя спрошу только один вопрос: где ты куришь, почему ты куришь, отчего ты куришь и зачем ты куришь…
– Папа! Чтоб я умер через четверть секунды, чтоб я не видел папа и маму в своих глазах, что я даже не знаю ничего вовсе и если я курил (плачет), чтоб с меня стала сейчас папироса и чтоб я сгорел, как бомба (плачет).
– Чтоб ты мне не строил твои аферистские мошенства… Я же вижу, что это ложная неправда с головы до конца, потому что честный мальчик, который на самом деле ничего в глаза не видал, так он плачет с глазами, а ты плачешь с носом, ты плачешь, мерзавец… Вытри нос, вытери нос, а то тут будет скоро так мокро, что мне надо будет одеть калоши, у меня подмётки порватые. Он думает, что если он, как мамочка, мне сделает истерики, так я начну бежать за акушеркой… Как я тебе могу поверить, что ты не куришь, когда на твоём столе стоит папироса и ты мне со слезами пускаешь дым в глаза… Ты знаешь, что может стать с таким мальчиком, как ты, который курит?
– Чтоб я получил холеру с чумой…
– Ты мне не заговаривай зубы с холерой и чумой… Ты скажи мне одно слово, знаешь или не знаешь?
– Нет!
– Нет? Так я тебе объясню!.. Стой ровно! Не вытирайся с брюками! Одни штаны теперь стоят триста настоящих рублей, так он с брюками вытирается… Вот же лежит вечерняя газета, так ты больной с неё вытереться? Слушай! Мальчик, который курит, так у него, во-первых, стаёт борода даже на лице, во-вторых, он умирает на всю жизнь холостяк, в-третьих, на том свете, когда разворачивают его кишки и видят, что они такие чёрные, так из них в аду делают трубу, чтоб ставить самовар… Теперь я тебя спрашиваю: что ты себе и мне и всем остальным себе думаешь?
– Папа (плачет), чтоб мне рот обсох, как бельё на чердаке (плачет)…
– Вот то, что ты плачешь – это первое доказательство, что у тебя в сердце не то, что в рте… Отчего я не плачу, отчего мама не плачет, отчего весь свет не плачет, потому что все чистые, как никто… А ты паршивец теперь и мерзавец останешься на всю жизнь.
В это время входит мадам Циммерман.
– Что ужас такой, Моисей? Ты не имеешь мать под рукой, так ты уже до мальчика лезешь.
– О, ты уже выросла! А вечером, когда я тебя зову, так ты себе на кухне стоишь, как плита. Ты хромая присмотреть, чтоб он не курил, как курица – этот бездельник.
– Из чего ты берёшь, что он курит? Ты видал?
– Я должен видеть? Когда я ушёл, так я оставил папиросы, 10 штук, я их пересчитал туда и назад три раза. Прихожу теперь – лежит 12.
– Так что же ты, сумасшедший, хотишь? У тебя же больше.
– В этом же несчастье! Откуда больше? Что это? Чудеса, чтоб я мог поверить, что какая-нибудь папироса родила ещё две… Что ты на меня смотришь, как будто я психиатор?
– А как же я на тебя буду смотреть?.. Покажи, где папиросы. Я тоже хочу видеть.
– На, смотри! Ты думаешь, что твои глаза иначе приготовлены… На! Раз, два, три…
– Ша, но покажи-ка коробочку… Это вовсе не твоя коробочка… Твою я положила в письменный стол, а это учитель занимался с Давидкой и наверное оставил на тебе свои папиросы.
– Таки правда! Ну, так что ты думаешь? Он всё равно негодяй… Так он теперь не курит, так он через 10 лет будет курить… Ты его не знаешь, он паршивец… Когда я кричу, что его надо бить, как собаку, так можешь мне поверить… Я даром кричать не буду".
Когда в 1918-ом в Одессе хозяйничали белые, певец Юрий Морфесси осенью открыл так называемый Дом артистов. Там был и ресторан, и карточный клуб, и кабаре, для выступления в котором привлекался и молодой Утёсов. Он выступал там наряду с такими известными исполнителями как Иза Кремер, Надежда Плевицкая, Александр Вертинский. Участвовал в программах Дома артиста и сам Ю. Морфесси, у которого в те времена была сказочная слава.
Многие считают Юрия Спиридоновича Морфесси (1882–1957) коренным одесситом, но это не совсем так. Он родился в Греции, в Афинах, а через год родители переехали в Одессу.
Пение его привлекало с детства, и он довольно рано решил всерьез заняться певческим образованием. Усердно посещал оперу, концерты, пел в любительских спектаклях, выступал на благотворительных вечерах. Позже стал учеником Одесской консерватории по классу вокала.
В 1903 году Морфеccи неожиданно переезжает в Киев. Причина столь поспешного бегства заключалась в том, что у него родился сын, а жениться он совсем не хотел. Тем более что матери его ребёнка не было ещё и пятнадцати лет.
После Киева Морфесси пел в Ростове-на-Дону, затем обосновался в Петербурге. Однако при случае наведывался и в родную Одессу. (Но не к сыну, которого так и не увидел.)
Постепенно обладатель сочного баритона Морфесси занял положение ведущего исполнителя старинных и современных романсов, русских и цыганских песен. Где бы он ни появлялся, вокруг него кружился рой поклонниц с цветами и записками, в которых его умоляли о свидании… Нередко он покидал подобные сборища через чёрный ход.
Очень нравилось его пение и царю – этот тембр голоса "со слезой", эта манера исполнения. Его Величество жаловал певцу то художественную булавку с изображением шапки Мономаха, то запонки с бриллиантовыми орлами. Беседуя однажды с Морфесси, Николай II сказал, что поражен его памятью – помнить наизусть так много песен. Однако, как тут же выяснилось, у царя память не хуже – он помнил, в каком спектакле слышал Юрия Спиридоновича год назад.
Морфесси пел все шлягеры того времени, а многие песни становились шлягерами благодаря тому, что он включал их в свой репертуар: «Кирпичики», «Маруся отравилась», «Дни за днями катятся», «Я мила друга знаю по походке» и, безусловно, незабвенный «Чубчик». Одним из его коронных номеров был романс А. Макарова «Вы просите песен, их нет у меня».
Выступал он обычно в белой косоворотке и купеческом кафтане, иногда в поддёвке, род лёгкого приталенного пальто, и в сапогах, изредка в черкеске и во фраке.
Юрий Спиридонович принадлежал к тому типу людей, с которыми вечно происходят недоразумения. Ещё студентом консерватории его пригласили исполнить партию Валентина в опере Ш. Гуно «Фауст». Другой бы дебютант от волнения места себе не находил бы. А легкомысленный Морфесси накануне спектакля решил покататься с приятелем на яхте. Они попали в шторм, насквозь промокли, и Юрий очень сильно простудился.
Вскоре нечто похожее произошло вновь. Незадолго до своего выступления в одном ответственном концерте Морфесси соблазнился морским путешествием на ледоколе. В принципе он вернулся бы в город к назначенному сроку, но неожиданно на ледокол поступила новая команда – нужно было направляться на спасение терпящего бедствие судна. С большими затратами сил и нервов капитану все-таки удалось высадить Морфесси на берег.