Страница 14 из 63
Я не знаю, что значит быть опять живым.
Я ни хера не понимаю, что с этим делать.
После трансплантации я пробыл в больнице две недели, а потом три месяца проходил реабилитацию в клинике Майо — бесконечные анализы, проверки функций дыхания, ЭКГ, ЭХО… Когда все это закончилось, врачебный консилиум сообщил, что мой организм успешно принял новое сердце. Узнав эти новости, я вернулся в дом моей матери в Лос-Анджелесе, собрал свое барахло и отправился на север. У отца там была недвижимость в округе Гумбольдт. В сравнении с остальными, это был маленький домик. Всего-то триста квадратных метров, стоимостью, наверное, миллионов пять, в отдаленном городишке под названием Тринидад. По сравнению с особняком в Беверли Хиллз и огромным поместьем во Франклине, этот дом просто ничто. Но, когда отец умер, дом перешел мне. Думаю, папа знал, что когда-нибудь это место мне пригодится. Возможно, он хотел, чтобы я приехал сюда умирать.
Дом мой, но я не был здесь много лет. Неделю, или около того, я провел здесь после окончания школы, пока ждал достройки «Скитальца», и с тех пор не возвращался. Конечно, здесь есть смотритель — местный старикан, которому больше нечем заняться, кроме как периодически заглядывать сюда с проверкой. Время от времени его жена пылесосит, поддерживает чистоту в доме и обновляет в шкафчиках запасы консервов и бакалеи. Я позвонил им после того, как покинул клинику Майо, и попросил открыть дом, затарить холодильник и все в таком роде.
Господи, это потрясающе! Дом стоит на отвесном берегу океана, а из окна каждой комнаты открывается новый вид: лес и городок Тринидад, раскинувшийся в низине. В ясную погоду дом видно издалека.
Я паркую свой новый грузовик на подъездной дорожке, выхожу и, встав на подножку, разглядываю дом, а потом перевожу взгляд на блики подмигивающего мне океана. Набираю в легкие чистый свежий воздух.
Я упомянул про новый грузовик, потому что продал «Скитальца». А еще я продал «Пагани». (Прим.: итальянский производитель суперкаров).
Господи, я продал «Пагани». Эта машина была ребенком для моего отца, как для меня «Скиталец». Я собрал все свое барахло — одежду, пару ящиков «Лагавулина», байдарку, доску для серфинга и скалолазное снаряжение. В них вся моя жизнь, и эти вещи прекрасно уместились в кузов «Форда» модели F-250 «Король ранчо». Я решил, что начну жить с нуля. Во-первых, я направлялся в округ Гумбольдт, а это суровый и дикий край, и, значит, «Пагани Зонда» здесь будет не совсем практична. Во-вторых, я взял с собой все пожитки, потому что не знаю, чем буду заниматься, куда направлюсь дальше и где остановлюсь. Скорее всего, останусь пока здесь, в Тринидаде, но не думаю, что осяду тут навсегда. Истинная правда в том, что я не знаю даже, как быть с самим собой. Всю жизнь я жил в полной уверенности, что не дотяну до тридцати одного года. Ну что ж, вот он я. Мне тридцать один, я жив, и передо мной открыты все пути.
И я чертовски сильно напуган.
Смущен.
Честно говоря, парализован.
Грегор, смотритель, находится на заднем дворе, покрывая последним слоем краски перила веранды. Он слышит мои шаги из-за угла и поворачивается. В одной руке банка с краской, в другой — кисть. Седые волосы, голубые глаза и обветренная морщинистая кожа. Он дружелюбно улыбается.
— Мистер Монтгомери. Рад видеть вас, сэр.
— Зови меня Лок. Все в порядке, Грегор?
Он кивает и возвращается к покраске.
— Не сомневайтесь. Просто решил подкрасить веранду, потому что краска немного облупилась. Моя жена все купила для вас, холодильник полный. Все продукты свежие — мясо, рыба — все местное. Вам должно понравиться, но, если понадобится что-то еще, у вас есть мой номер телефона.
— Спасибо, Грегор. Думаю, мне все понравится.
Он делает еще несколько взмахов кистью, а потом останавливается и смотрит на меня.
— Должен сказать, Лок, я рад тебя видеть. Действительно рад. Я никогда не думал… — его слова обрываются. Он не знает, как закончить фразу.
Я сжаливаюсь над ним.
— Я тоже не думал. Именно поэтому я здесь.
Он кивает.
— Твой отец… Он приезжал сюда как раз перед смертью. Думаю, он купил этот дом, чтобы… попрощаться с жизнью… и подготовиться. Он знал, что это случится, и… ему нужно было… подготовиться.
— Он завещал дом мне, чтобы я мог сделать то же самое.
Грегор снова кивает.
— Ну, теперь… ты здесь по прямо противоположным причинам. И это… это чертовски здорово.
— Ты знал папу?
Он качает головой.
— Не очень хорошо. Здесь бывают туристы, случайные проезжие, люди каждый год приезжают сюда в отпуск и все такое, но, в основной массе, они держатся особняком. А твой отец был… другим. Имея деньги — много денег — он вел себя, как местный. Со всеми дружелюбный, щедрый, любил выпить в местных забегаловках. Здесь все его любили.
— Он часто бывал здесь?
Грегор опять кивает.
— Конечно. Ближе к концу он бывал здесь чаще, чем где-либо еще. Думаю, он хотел… совсем переехать сюда, но твоя мать отговорила его. Мне так кажется… ну, это мое предположение, а сам он никогда об этом не говорил. Ты здесь — и это главное. Мое старое сердце радуется. И это все, что я хочу сказать.
Я разгружаюсь, раскладываю и развешиваю вещи по шкафам, убираю снаряжение в гараж. Такое странное чувство — раскладывать вещи, стоять на твердой земле, находиться в одном месте после стольких лет путешествий. Пол под ногами не качается. Идти некуда. «Друзей на один день» нет. Нет новых приключений в погоне за впечатлениями.
Как только все вещи разложены, я…
Я понятия не имею, что делать дальше. Мама сказала, что приедет на выходные. Я приложил все силы, чтобы отговорить ее, но она не из тех женщин, кто принимает отказ. Уверен, что не хочу и не нуждаюсь в няньках, но иногда ей проще уступить.
Грегор ушел, и в доме воцарилась полная тишина. На борту «Скитальца» всегда были какие-то звуки. Крики чаек, плеск волн, свист ветра, металлическое дребезжание мачт, хлопанье раздувающихся парусов. И, как правило, музыка, женский смех, шутливые мужские перебранки. А теперь… ничего. Двери и окна закрыты. Ни музыки, ни голосов. Просто… абсолютная тишина.
И я не знаю, чем заняться.
Я редко бывал один.
Меня редко окружала тишина.
Я редко оставался один на один с собственными мыслями. Редко давал волю своим эмоциям. А теперь их целая куча, и я не знаю, что с ними делать.
Раздвигаю ставни, открываю окна и через заднюю дверь выхожу на веранду. Но это не помогает, потому что здесь океан. Море всегда было для меня Сиреной, манящей к себе. И вот она снова рядом. Прямо здесь. Широкая синяя бесконечность, нашептывающая мне. «Пойдем», — говорит она. — «Исследуй мои течения. Объезди мои ветра».
Но я не могу. Это было в моей прошлой жизни. А здесь у меня новая. Если я отсюда уйду, то никогда уже не вернусь. Я снова стану собой прежним. А сейчас это уже… кажется расточительством.
Такое ощущение, словно убегаешь от чего-то. Я прижимаю руку к груди и чувствую биение сердца. Гулкие удары в груди сильные, ровные, уверенные. Никаких сбоев. Никаких остановок. Я дожил отпущенный мне срок и пережил его. Я живу.
Где-то на уровне подсознания я понимаю, что у меня есть всего несколько часов для себя, прежде чем приедет моя старая добрая матушка. Со странным чувством осознаю, что нахожусь уже на крыльце, хотя не помню, как выходил. Спотыкаясь о заросли кустарника, иду босиком в сторону деревянной лестницы, ведущей к океану. Она очень длинная — сотни ступенек вниз. Я начинаю спуск, и мой пульс остается стабильным и ровным. В такой ситуации мое старое сердце колотилось бы с бешеной силой — напоминая, не позволяя забыть о себе. В конце концов я дохожу до пляжа. Под ногами холодный песок, а передо мной океан — лазурный и бесконечный. Грохочет прибой. Кричат чайки. Ветер треплет волосы и ласкает лицо. Я зарываюсь ногами в прибрежный песок, и Тихий океан лижет пальцы моих ног ледяными волнами. Куда ни глянь — никого. Ни лодок, ни соседей. Только я, океан и мои мысли. Есть сильное искушение открыть бутылку «Лагавулина». Промочить горло. Хочется утопить эти ощущения. Не хочу ни думать, ни чувствовать. Не хочу выбирать. Все, что мне нужно — это пить, пить, пить. А потом прийти в себя и начать сначала.