Линейный корабль

– Женщины бузят, сэр, – сказал Буш. – Я, если не возражаете, лучше пойду с вами.

Сквозь приоткрытые пушечные порты на нижний гондек тускло сочился свет, освещая непривычную картину. С полсотни женщин кучками сидели на палубе и громко переговаривались. Три или четыре, приподнявшись на локте с гамаков, глазели на остальных. Две через орудийные порты торговались с гребцами береговых лодок; чтобы матросы не сбежали, порты затянули сетками, довольно, впрочем, редкими – сквозь них легко проходила рука и можно было что-нибудь купить. Еще две скандалили. У каждой за спиной собралась кучка болельщиц. Женщины различались решительно всем. Одна, смуглая, темноволосая, такая высокая, что ей приходилось сутулиться под пятифутовыми палубными бимсами, грозно наступала, другая – приземистая белокурая крепышка, явно не собиралась отступать.

– Да, сказала, – не унималась она. – И еще повторю. Не больно ты меня напужала! Говоришь, ты – миссис Даусон? Так тебе и поверили!

– А-а! – завопила оскорбленная брюнетка. Она нагнулась и с остервенением вцепилась противнице в волосы, замотала из стороны в сторону – того и гляди оторвет голову. Блондинка, не растерявшись, принялась царапаться и лупить ногами. Юбки закружились водоворотом, но тут подала голос женщина с гамака:

– Стой же, дуры сумасшедшие! Капитан идет.

Они отскочили в стороны, запыхавшиеся и встрепанные. Все взгляды обратились на Хорнблауэра, который, пригибаясь под верхней палубой, спускался в полумрак.

– Первую же, кто затеет драку, отправлю на берег! – рявкнул он.

Брюнетка отбросила с лица волосы и презрительно фыркнула.

– Мне начхать, – сказала она. – Я сама уйду. На этом нищем корабле ни фартинга не получишь.

Слова ее вызвали одобрительный гул – похоже, она выразила общее мнение.

– Заплатят нашим мужьям жалованье или нет? – пискнула одна из лежебок.

– Молчать! – взорвался Буш. Он выступил вперед, желая оградить капитана от незаслуженных оскорблений – он-то знал, что жалованье матросам задержало правительство. – Вот ты – почему лежишь после восьми склянок?

Но попытка контрнаступления провалилась.

– Если хотите, лейтенант, я встану, – сказала женщина, сбрасывая одеяло и спрыгивая на палубу. – Кофту я обменяла на колбасу для моего Тома, юбку – на пиво. Мне в рубахе ходить, а, лейтенант?

По палубе пробежал смешок.

– Марш обратно и веди себя пристойно, – торопливо выговорил вспыхнувший от смущения Буш.

Хорнблауэр тоже смеялся – он, в отличие от своего первого лейтенанта, был женат, и потому, наверное, не испугался полуголой женщины.

– Не буду я пристойной, – сказала та, закидывая голые ноги на койку и прикрывая их одеялом, – пока моему Тому не заплатят что причитается.

– А даже и заплатят, – фыркнула блондинка, – чего он с ними делать будет без увольнительной? Отдаст ворюге-маркитанту за четверть галлона!

– Пять фунтов за два года! – добавила другая. – А я на втором месяце.

– Отставить разговоры! – сказал Буш.

Хорнблауэр отступил с поля боя, забыв, зачем спускался вниз. Не может он говорить с женщинами о жалованье. С их мужьями обошлись возмутительно, перевезли, как заключенных, с одного корабля на другой, лишь подразнив близостью берега, и жены (а среди них наверняка есть и законные жены, хотя адмиралтейские правила не требуют в данном случае документа о браке, только устное заверение) негодуют вполне справедливо. Никто, даже Буш, не знает, что выданные команде несколько гиней Хорнблауэр взял из собственного жалованья. Ему самому не осталось ничего, только офицерам на поездку за рекрутами.

Быть может, побуждаемый живым воображением и нелепой чувствительностью, он несколько преувеличивал тяготы матросской жизни. Его возмущала мысль об огромном блудилище внизу, где матросу положено восемнадцать дюймов, чтобы повесить койку, и его жене – восемнадцать дюймов, бок о бок в длинном ряду – мужья, жены, холостяки. Его коробило, что женщины питаются отвратительной матросской едой. Возможно, он недооценивал смягчающую силу привычки.

Он вынырнул из переднего люка на главную палубу. Его не ждали. Томсон, один из баковых старшин, как раз занимался новобранцами.

– Может, мы сделаем из вас моряков, – говорил он, – а может, и нет. Как пить дать, еще до Уэссана не дойдем, отправитесь за борт с ядром в ногах. Только ядрам перевод. Ну-ка давай под помпу, вшивота тюремная! Скидавай одежу, неча задницы прятать. Вот дойдет дело до кошек, мы и кожу с вас спустим…

– Прекратите, Томсон! – заорал Хорнблауэр в ярости.

По корабельному распорядку новобранцев должны избавить от вшей. Голые и дрожащие, они кучками толпились на палубе. Двоих брили наголо, человек десять уже прошли через эту процедуру – бледные после тюрьмы, они казались странно нездоровыми и какими-то неприкаянными. Томсон пытался загнать их под помпу для мытья палубы, которую качали двое ухмыляющихся матросов. Новобранцев трясло не столько от холода, сколько от страха: вероятно, никому из них прежде не доводилось мыться. Жалко было смотреть на них – напуганных предстоящим душем, зверскими понуканиями Томсона, незнакомой обстановкой.

Хорнблауэр пришел в ярость. Он не забыл унижения первых дней на флоте и ненавидел грубые окрики как любого рода бессмысленную жестокость. В отличие от многих собратьев по профессии, он не ставил себе целью сломить в подчиненных дух. Быть может, очень скоро эти самые новобранцы бодро и охотно пойдут на бой, даже на смерть, защищая в том числе и его репутацию, его будущее. Забитые, сломленные люди на это неспособны. Побрить и вымыть их надо, чтобы на корабле не завелись вши, клопы и блохи, но он не позволит без надобности стращать своих бесценных матросов. Любопытно, что Хорнблауэр, которому и в голову не приходило вообразить себя вожаком, всегда предпочитал вести, а не подталкивать.

– Давайте под помпу, ребята, – сказал он ласково и, видя, что они все еще колеблются, добавил: – Когда мы выйдем в море, вы увидите под этой помпой меня, каждое утро в восемь склянок. Разве не так?

– Так точно, сэр, – в один голос отозвались матросы у помпы. Странная привычка капитана каждое утро окатываться холодной морской водой немало обсуждалась на борту «Лидии».

– Тогда давайте под помпу – и, может быть, вы все еще станете капитанами. Вот ты, Уэйтс, покажи-ка, что не боишься.

Какое везенье, что он не только вспомнил имя, но и признал бритым Уэйтса, овечьего вора в молескиновых штанах. Новобранцы заморгали на величественного капитана, который говорит ободряюще и не постеснялся сказать, что каждый день моется. Уэйтс собрался с духом, нырнул под брызжущий шланг и, задыхаясь, героически завертелся под холодной струей. Кто-то бросил ему кусок пемзы – потереться. Остальные проталкивались вперед, ожидая своей очереди: несчастные глупцы, подобно овцам, нуждались, чтобы кто-то двинулся первым; теперь все они рвутся туда же.

Хорнблауэр заметил на белом теле одного новобранца красную полосу. Он поманил Томсона в сторону.

– Вы даете волю линьку, Томсон, – сказал он.

Тот смущенно осклабился, перебирая в руках двухфутовый трос с узлом на конце – ими унтер-офицеры подбадривали матросов.

– Я не потерплю у себя на корабле унтер-офицера, который не знает, когда пускать в дело линек. Эти люди еще не пришли в себя, и битьем этого не поправишь. Еще одна такая оплошность, Томсон, и я вас разжалую, а тогда вы у меня будете каждый божий день драить гальюны. Так-то.

Томсон сник, напуганный неподдельным гневом капитана.

– Пожалуйста, приглядывайте за ним, мистер Буш, – добавил Хорнблауэр. – Иногда после выговора унтер-офицер вымещает обиду на подчиненных. Я этого не потерплю.

– Есть, сэр, – философски отвечал Буш. Он первый раз видел капитана, которого тревожит применение линьков. Линьки – такая же часть флотской жизни, как плохая кормежка, восемнадцать дюймов на койку и подстерегающие в море опасности. Буш не понимал дисциплинарных методов Хорнблауэра. Он ужаснулся, когда тот прилюдно объявил, что моется под помпой – только сумасшедший может подталкивать матросов к мысли, что капитан слеплен из того же теста. Но прослужив под началом Хорнблауэра два года, Буш усвоил, что его странные методы иногда приносят поразительные плоды. Он готов был подчиняться ему – верно, хотя и слепо, покорно и в то же время восхищенно.