Линейный корабль

– Позывные «Калигулы», – читал сигнальный мичман.

– «Прибавить парусов. Занять позицию впереди конвоя».

Значит, Болтона посылают вперед, призвать к порядку ослушников. «Калигула» вновь поставил бом-брамсели и понесся по сердитому морю вдогонку непокорным транспортным судам. Болтону придется подойти на расстояние окрика, а возможно, и выпалить разок из пушки; шкипера торговых судов если и умеют читать флажки, предпочитают их не замечать. Индийцы тоже убрали бом-брамсели – они имели удобное обыкновение убавлять на ночь паруса. Счастливо обладая монополией на торговлю с Востоком, они могли не торопиться и, оберегая покой изнеженных пассажиров, не тревожили их ночными свистками и топотом. Но внешне это выглядело так, будто они замышляют еще дальше отстать от «Калигулы», «Плутона» и транспортов. Любопытствуя, как поведет себя адмирал, Хорнблауэр направил подзорную трубу на «Плутон».

Разумеется, тот разразился очередной вереницей флажков, адресованных непокорным индийцам.

– Бьюсь об заклад, он жалеет, что не может отдать их под трибунал, – со смешком сказал один мичман другому.

– По пять тысяч фунтов за рейс получают их капитаны, – был ответ. – Что им адмирал? Господи, кто по своей воле предпочел бы флот?

Приближалась ночь, ветер крепчал, и по всему выходило, что караван разбредется в самом начале плавания. Хорнблауэру подумалось, что адмирал проявил себя нелучшим образом. Нельзя было отпускать транспорты вперед, флот не принимает оправданий, и посему сэр Перси Лейтон виноват. Интересно, как бы он сам поступил на его месте? Ответа Хорнблауэр так и не придумал, ограничившись признанием глубокой истины, что дисциплина не определяется правом отдать под трибунал. Он не считал, что сам справился бы лучше.

– Вымпел «Сатерленда», – прервал его мысли сигнальный мичман. – «Занять… ночную… позицию».

– Подтвердите, – сказал Хорнблауэр.

Исполнить это было несложно. Ночью «Сатерленду» полагалось находиться в четверти мили на ветре от каравана. Сейчас он как раз двигался к позиции позади индийцев. «Плутон», следуя в кильватере «Калигулы», обогнал их – видимо, адмирал решил использовать свой корабль как связующее звено между двумя половинками разорванного конвоя. Быстро темнело, ветер по-прежнему крепчал.

Хорнблауэр попробовал пройтись по качающейся палубе, чтобы хоть немного согреться и унять озноб; пока он стоял без движения, опять напомнил о себе желудок. Он вцепился в поручень, превозмогая дурноту. Меньше всего ему хотелось, чтобы его стошнило перед ироничным красавцем Джерардом. Голова кружилась от усталости и морской болезни. Он подумал, что если ляжет, то наверняка уснет и во сне позабудет свои мучения. Теплая и уютная койка манила все сильнее. Однако он через силу оставался на палубе, пока в быстро сгущающемся сумраке не убедился, что корабль занял предписанную позицию. Тогда он повернулся к Джерарду:

– Уберите брамсели, мистер Джерард.

Он взял сигнальную доску и, стараясь не думать про мятежный желудок, тщательно вывел подробнейшие указания для вахтенного, все, какие только мог измыслить. Они сводились к тому, чтобы держаться на ветре от каравана и не терять его из виду.

– Вот приказы, мистер Джерард. – На последнем слове голос дрогнул, и ответного «есть, сэр» он, сбегая по трапу, уже не слышал.

Желудок был пуст, поэтому рвало особенно мучительно. Когда Хорнблауэр, пошатываясь, вернулся в каюту, туда сунулся было Полвил. Хорнблауэр обругал его страшными словами и велел убираться вон, затем повалился на койку и пролежал пластом минут двадцать, прежде чем с усилием встал, стянул бушлат, сюртук и в рубашке, жилете и штанах со стоном забрался под одеяло. «Сатерленд» несся на фордевинд, немилосердно качаясь, древесина стенала и жаловалась на разные голоса. Хорнблауэр сжимался всякий раз, как корабль взлетал на волне и койка, на которой он лежал, взмывала футов на двадцать вверх, чтобы тут же устремиться вниз. Однако, поскольку он не мог мыслить последовательно, изнеможение все-таки взяло верх. Он так устал, что заснул мгновенно, невзирая на качку, шум и дурноту.

Спал он так глубоко, что, проснувшись, сперва не понял, где находится. Первым делом он ощутил знакомую и в то же время неожиданную качку. Сквозь распахнутую дверь из кормовой галереи проникал серый полусвет. Хорнблауэр, моргая, огляделся. Одновременно он вспомнил, где находится, и ощутил позыв к рвоте. Он осторожно встал, шатаясь прошел через каюту к поручням галереи и под пронизывающим ветром стал страдальчески вглядываться в серое, освещенное первыми рассветными лучами море. Не видно было ни паруса; он так испугался, что сразу пришел в себя. Натянув сюртук и бушлат, вышел на шканцы.

Джерард все еще был здесь, значит, не кончилась его вахта. Хорнблауэр угрюмо кивнул на приветствия Джерарда и стал глядеть вперед, на испещренное белыми барашками серое море. В такелаже свистел ветер, крепкий, не настолько, впрочем, чтобы брать рифы на марселях. Он дул прямо с кормы, в спину стоящему у резного поручня Хорнблауэру. Впереди неровным строем двигались четыре индийца, потом Хорнблауэр различил пятый и шестой больше чем в миле по курсу. Ни флагмана, ни грузовых судов, ни «Калигулы» – ничего видно не было. Хорнблауэр поднял рупор.

– Эй, на мачте! Флагман видите?

– Нет, сэр. Ничего не видать, сэр, окромя индийцев, сэр.

Вот оно как, подумал Хорнблауэр, вешая рупор на место. Многообещающее начало кампании. Судя по курсовой доске, «Сатерленд» всю ночь строго держался выбранного направления, в вахтенном журнале была отмечена скорость то восемь, то девять узлов. Погода ясная, скоро они увидят Уэссан – Хорнблауэр сделал все, что от него требовалось. Индийцы в пределах видимости, он идет одним с ними курсом, паруса соответствуют погоде. Он был бы больше в этом уверен, если бы не тошнотворная тяжесть в желудке, а так вызванная морской болезнью хандра нагоняла дурные предчувствия. Если начальству потребуется козел отпущения, выберут его. Он прикинул силу ветра и решил, что неразумно прибавлять парусов и догонять остальной караван. Мысль, что нет способа оградить себя от будущих нареканий, успокоила. Он даже приободрился. Жизнь в море научила его философски принимать неизбежное.

Пробило восемь склянок, позвали подвахтенных. Буш вышел сменить Джерарда на шканцах. Хорнблауэр почувствовал на себе пристальный взгляд первого лейтенанта и сделал суровое лицо. Он взял себе за правило не говорить без необходимости и так был этим правилом доволен, что намеревался следовать ему и впредь. Вот и теперь он с удовольствием не обращал внимания на Буша, который нет-нет да и поглядывал на него озабоченно, словно пес на хозяина, готовый в любую минуту откликнуться. Тут Хорнблауэру пришло в голову, что выглядит он довольно жалко: взъерошенный, небритый и, вероятно, зеленый от морской болезни. В расстроенных чувствах он зашагал вниз.

В каюте он сел и закрыл лицо руками. Мебель раскачивалась в такт скрипению переборок. Пока он не смотрел на качающееся предметы, его, по крайней мере, не выворачивало. После Уэссана можно будет лечь и закрыть глаза. Тут вошел Полвил, балансируя подносом, как заправский жонглер.

– Завтрак, сэр, – объявил Полвил и продолжил словоохотливо: – Не знал, что вы встали, сэр, пока левая вахта не сообщила мне по пути вниз. Кофе, сэр. Мягкий хлеб, сэр. На камбузе горит огонь, если пожелаете, сэр, я в два счета поджарю ломтики.

Хорнблауэр с внезапным подозрением взглянул на слугу. Полвил не предложил ему ничего, кроме хлеба – ни отбивной, ни ветчины – ничего из тех вкусных и дорогих вещей, на которые капитан так безрассудно раскошелился. А ведь Полвилу известно, что он со вчерашнего дня ничего не ел, и Полвил имеет обыкновение пичкать его даже чрезмерно. С чего бы это Полвил вдруг предлагает ему французский завтрак? Под взглядом Хорнблауэра обычно невозмутимый Полвил потупился – это подтверждало подозрение. Для Полвила не тайна, что его капитана укачивает.

– Поставьте на стол, – буркнул Хорнблауэр, не в силах сказать что-либо еще.