Страница 11 из 15
Он продолжал, обратившись ко мне:
– Шадау, вам не придется пройти военную школу под моим руководством. Здесь все мрачно. Жизнь моя идет к концу, а моя смерть – начало гражданской войны. Не принимайте в ней участия, я запрещаю вам это. Дайте руку Гаспарде, я даю вам ее в жены. Без промедления поезжайте на родину. Покиньте эту злосчастную Францию, как только узнаете о моей смерти. Устройте ее в Швейцарии, а потом сами поступайте на службу к принцу Оранскому и сражайтесь за правое дело!
Он подозвал старца и предложил ему повенчать нас.
– Только поскорее, – прошептал он, – я устал и нуждаюсь в отдыхе.
Мы стали на колени у его ложа, и священник совершил обряд венчания, соединив наши руки и произнося слова обряда на память.
Потом адмирал тоже благословил нас своей изуродованной рукой.
– Прощайте! – закончил он, лег и повернулся лицом к стене.
Так как мы медлили покинуть комнату, то мы еще услышали ровное дыхание спокойно уснувшего больного.
Молча, в необычайном настроении возвратились мы домой и застали Шатильона все еще за оживленной беседой с господином Монтенем.
– Дело выиграно! – ликовал последний. – Папаша соглашается, и я сам уложу его вещи, так как я делаю это превосходно.
– Поезжайте, милый дядя, – сказала Гаспарда, – не заботьтесь обо мне. Отныне это дело моего мужа. – И она прижала мою руку к груди. Я тоже настаивал, чтобы советник уехал с Монтенем.
Внезапно, в то время как все мы уговаривали его и полагали, что он согласится, он спросил:
– А адмирал покинул Париж?
И когда он услышал, что Колиньи остался и останется, несмотря на увещания близких, даже если его здоровье позволит ему уехать, он, с блеском в глазах, воскликнул твердым голосом, какого я не замечал за ним раньше:
– Ну, так и я останусь! Я часто бывал в жизни трусом и эгоистом; я не всегда заступался, как должно, за моих братьев по вере, но в этот последний раз я не покину их.
Монтень прикусил губу. Все наши увещания оказались бесполезными, старик остался при своем решении.
Гасконец похлопал его по плечу и сказал с легкой усмешкой:
– Старина, ты обманываешь самого себя, если думаешь, что действуешь из геройства. Ты делаешь это ради твоего удобства. Ты слишком обленился, чтобы покинуть твое уютное гнездо, даже в том случае, если гроза завтра разнесет его. Это тоже своего рода точка зрения, и ты по-своему прав.
Затем насмешливое выражение его лица сменилось глубоко горестным, он обнял Шатильона, поцеловал его и поспешил проститься.
Советник, странно взволнованный, пожелал остаться один.
– Оставьте меня, Шадау, – сказал он, пожимая мне руку, – а сегодня вечером, перед сном, зайдите еще раз.
Сопровождавшая меня Гаспарда в дверях внезапно выхватила у меня дорожный пистолет, еще торчавший у меня за поясом.
– Оставь лучше, – предостерег я, – он заряжен.
– Нет, – засмеялась она, закидывая голову, – я оставлю его как залог того, что сегодня вечером ты не опоздаешь к нам!
И она скрылась с ним в дом.
Глава VIII
В моей комнате лежало письмо от моего дяди на бумаге его обычного формата, написанное его знакомым старомодным почерком. Красный оттиск печати с его девизом: «Pelerin et Voyageur»[1] на этот раз вышел чрезмерно большим.
Я еще держал это послание неоткрытым в руке, когда в комнату, не постучав, ворвался Боккар.
– Разве ты забыл твое обещание, Шадау? – крикнул он мне.
– Какое обещание? – хмуро спросил я.
– Прекрасно! – сказал он с коротким и каким-то искусственным смехом. – Если так пойдет дальше, то ты скоро забудешь твое собственное имя! Накануне твоего отъезда в Орлеан в трактире «Мавр» ты торжественно поклялся мне, что сдержишь обещание и навестишь нашего земляка, капитана Пфифера. Я тогда, по его поручению, пригласил тебя к нему в Лувр, на именины. Сегодня день святого Варфоломея. Правда, у капитана много имен – восемь или десять, но так как среди всех Варфоломей с содранной кожей в его глазах наибольший святой и мученик, то он, как добрый христианин, особенно празднует этот день. Если ты не придешь, он истолкует это как гугенотское упрямство.
Я припомнил, что Боккар часто приставал ко мне с такими приглашениями, но я всегда откладывал посещение с неделю на неделю. Что я принял приглашение на сегодня, мне не помнилось, но это было возможно.
– Боккар, – сказал я, – сегодня мне неудобно. Извинись за меня перед Пфифером и оставь меня дома.
Но он самым странным образом начал уговаривать меня, то шутя и приводя ребяческие доводы, то умоляя и заклиная. В конце концов он вспылил:
– Что же, так-то ты держишь честное слово?
И так как я не был уверен, что не дал ему своего слова, то я не смог перенести этого упрека и наконец со страшной неохотой согласился сопровождать его. Я торговался, пока он не обещал, что через час отпустит меня, и мы отправились в Лувр.
Париж был спокоен. Мы встречали только отдельные группы горожан, шептавшихся о здоровье адмирала.
Пфифер занимал комнату в первом этаже на большом дворе Лувра. Я изумился, увидев, что его окна были лишь скудно освещены и что вместо веселого праздничного шума стояла гробовая тишина. Когда мы вошли, капитан стоял один посреди комнаты, вооруженный с головы до ног, углубившись в депешу, которую он читал или даже разбирал по слогам, ибо он водил по строчкам указательным пальцем левой руки. Он заметил меня и, подойдя, резко сказал:
– Вашу шпагу, молодой человек! Вы мой пленник.
Одновременно приблизились два швейцарца, до тех пор стоявшие в тени. Я отступил на шаг.
– Кто дает вам право распоряжаться мной, господин капитан? – воскликнул я. – Я секретарь адмирала.
Не удостаивая меня ответом, он собственными руками схватил мою шпагу и завладел ею. Неожиданность настолько смутила меня, что я даже не думал о сопротивлении.
– Исполните свой долг! – приказал Пфифер.
Швейцарцы встали по обе стороны, и я, безоружный, последовал за ними, бросив взгляд, полный яростных упреков, на Боккара. Я не мог объяснить себе все это иначе, как тем, что Пфифер получил предписание от короля арестовать меня за поединок с Гишем.
К моему изумлению, меня провели только несколько шагов к хорошо известной мне комнате Боккара.
Солдату второпях, видимо, был вручен не тот ключ, и он послал своего товарища к Боккару, оставшемуся у Пфифера, чтобы просить настоящий.
В эти краткие мгновения я, прислушавшись, услыхал суровый ворчливый голос капитана:
– Из-за вашей дерзкой проделки я могу потерять место. В эту чертовскую ночь нас едва ли кто-нибудь потребует к ответу, но как мы поведем завтра еретика из Лувра?
– Да простят мне святые, что я спасаю гугенота, но мы не можем позволить, чтобы эти проклятые французы прирезали земляка и гражданина Берна, в этом вы, конечно, правы, Боккар…
Дверь открылась, я очутился в темном помещении, затем за мной был повернут ключ и задвинут тяжелый засов.
Мучимый своими мыслями, я зашагал взад и вперед по хорошо известной мне из прежних посещений комнате, в то время как загороженное железными решетками, высоко расположенное окно постепенно начало освещаться всходившей луной. Как я ни перебирал в уме все обстоятельства дела, единственной правдоподобной причиной моего ареста мог быть только поединок. Правда, последние раздраженные слова Пфифера мне были непонятны, но я мог ослышаться, или же храбрый капитан мог быть навеселе. Еще непонятнее, более того – возмутительнее, казалось мне поведение Боккара, от которого я никогда не ожидал такого низкого предательства.
Чем дальше я раздумывал, тем более я запутывался в беспокойных сомнениях и неразрешимых противоречиях.
Неужели против гугенотов действительно готовят кровавый замысел! Неужто король, если он не сошел с ума, мог согласиться на уничтожении партии, гибель которой должна сделать его безвольным рабом его честолюбивой родни из Лотарингии?
1
«Паломник и странник» (фр.).