Страница 8 из 13
– Прекрасно, – одобрил его Вотье. – Ваши движения совершенно тождественны… Теперь садитесь оба передо мной и будем втроем разговаривать… Господин Бержан, заметьте это движение Меркера: он кладет левую ногу на правую и наклоняется корпусом вправо… Не совсем так, он делает это резче. На этот раз хорошо. Не забывайте, что он всегда сморкается левой рукой. Это, конечно, все детали, но ничем не надо пренебрегать… Быть может, среди людей, с которыми вам придется встречаться, будет тонкий наблюдатель… Впрочем, уверяю вас, успех обеспечен. Я умею наблюдать: почти невозможно отличить вас одного от другого. Конечно, для меня есть разница, быть может, она была бы и для всякого, наблюдающего за вами, когда вы вместе. Но, видя вас порознь, ни один непредубежденный человек не усомнится, что видит одно и то же лицо… Я даже не уверен, что и предубежденный человек может заметить разницу… Господин Бержан, господин Бержан, послушайте, не принимайте такого мечтательного вида. У Клода Меркера никогда не бывает мечтательного вида. Он часто бывает молчалив, в особенности там, где вы его должны будете заменять… В таких случаях у него бывает озабоченный вид, но никогда нет блуждающих глаз и приятной полуулыбки, дающей такое мягкое выражение вашему лицу. Вы обратите на это внимание, не правда ли? Простите за эти постоянные уроки, но…
– Я вам бесконечно благодарен, – почтительно сказал Бержан. – Единственное мое желание – это быть достойным той чести, которую оказывает мне господин Меркер, соглашаясь на мое скромное сотрудничество.
– Поговорим немного о банкете, – прервал его Меркер – Я вам дал, Бержан, список приглашенных и описал тех, кому вам придется сказать несколько слов.
– Я все знаю наизусть, – сказал Бержан, – а сейчас я учу речь, которую должен буду произнести… На следующей нашей репетиции я скажу ее, а вы будете так добры поправить мне интонации.
– За обедом вы кашлянете несколько раз, – прервал его доктор Вотье. – Этим можно будет объяснить глухой голос, который у вас, пожалуй, будет от волнения на первом вашем выступлении.
– Если с вами заговорят о вопросах, выходящих из указанных мной рамок, вы скажете только: «Мы об этом еще поговорим».
Вотье засмеялся.
– Слышите, господин Бержан, эту четкую интонацию, обрывающую и сажающую на место всяких просителей и нахалов: «Мы об этом еще поговорим!»
– В качестве просителя, – сказал Меркер, – вас, Бержан, будет, наверное, осаждать некто Буфремон. Знаешь, Вотье, наш товарищ по лицею. Он будет там, потому что он лезет всюду. Это толстый, бритый малый, с розовыми щеками, черными усами и блестящей лысиной; элегантный, в орденах и важный. У него мания напоминать мне о тысячах мелочей из воспоминаний детства, к которым я совершенно равнодушен или о которых я совсем забыл… Правда, – добавил он, – у меня в голове столько вопросов, требующих немедленного разрешения, что из моей памяти улетучились все мелкие детали прошлого. Я бы не мог даже вспомнить, как звали наших преподавателей.
– Ты очистил место, чтобы поместилось то, что тебе сейчас нужно. Прекрасная штука забывать… Меньше замечаешь, что стареешь… Но я, старина, я не забываю некоторых вещей из прошлого… – добавил он. И, увидев, что Меркер хочет остановить его жестом, добавил: – Не бойся, я не собираюсь опять говорить тебе о моей благодарности, но знай, что я сообщил об этом господину Бержану. Да, как-то вечером, пока мы ждали тебя… Я это сделал, чтобы он знал, что может доверять мне, как тебе самому…
Но Вотье сделал это также и для того, чтобы Бержан знал, что за ним наблюдает и его изучает безгранично преданный Клоду Меркеру человек.
– Этот дурак, я говорю о Буфремоне, – продолжал Меркер, – обычно засыпает меня необычайными похвалами и выражением дружеских чувств. Он забыл всех наших товарищей, которые достигли успеха. Вы будете холодны с ним. Он непрерывно будет говорить вам «ты»; говорите с ним мало. Он будет намекать на одно обещание. Вы скажете, что надо подождать. Кстати, я никогда не давал ему обещания, но он надеется заставить меня этому поверить. Речь идет об ордене, которого он жаждет, но которого он не получит… по крайней мере, через меня; это было бы несправедливо: у него нет никаких серьезных прав. И он перебил бы его у тех, кто имеет все права, кому эта награда важна для карьеры и кто мечтает о ней буквально до болезни. Итак, будьте с ним холодны и обрывайте его, когда он будет льстить, как он это делает обычно и так чрезмерно, что я был бы положительно смешон, если бы стал слушать его.
– Я ему скажу, что кадило создано не для убийства, – сказал Бержан.
– Неплохо сказано, для маленького провинциального чиновника, – заметил Вотье. – Послушайте, у нас до ухода еще есть время. Давайте поговорим о чем угодно – о погоде, о политическом положении, о последней пьесе, которую из нас никто не видел.
– В феврале будет парадный спектакль в Большой опере по случаю приезда японского императора… Вы меня будете там замещать, Бержан, – сказал Меркер.
– Я к вашим услугам… Но скажите мне, господин Меркер, вы хотите, чтобы после этого банкета я ночевал у вас и пришел сюда на другое утро, чтобы вы могли пойти в министерство?.. Хорошо!.. Но я должен буду предварительно побывать у вас на квартире.
– Конечно! Вы придете как-нибудь вечером, в ваших очках и с накрашенными усами. Вы поднимитесь, не разговаривая с привратницей; лакея не будет дома… Я рассчитаю его, чтобы заменить новым, накануне вашего дебюта, как мы с вами уже условились.
– Господин Бержан, Меркер никогда не гладит усов так, как вы это сейчас делаете, – прервал его Вотье. – Но, пожалуйста, не будем говорить больше о делах. Просто поболтаем. Послушай, Меркер, как ты думаешь, должна ли женщина – я говорю, конечно, о честной женщине – быть кокеткой и до какой степени?.. Выскажи свое мнение, а мы с господином Бержаном будем отвечать тебе.
Меркер засмеялся, и они все трое стали беседовать, сначала немного неловко, как бывает всегда при вынужденном разговоре, а затем совершенно свободно. Вотье, принимая изредка участие в разговоре, наблюдал за обоими собеседниками. Меркер, по своей привычке, был резким, порывистым не только в тоне, но и в том, что он высказывал. Бержан, у которого были другие взгляды, мало-помалу оживился, и его почтительная сдержанность, которую он выказывал вначале, совсем исчезла. Он горячо возражал Меркеру.
– На этом мы и остановимся, если хотите, – сказал Вотье. – Пора уходить, господин Бержан, я должен вам сделать серьезное замечание: наблюдайте за собой. Вы остроумны, и вы это высказываете, вы легко можете поддаться желанию блистать в обществе. Вы решительны и остроумны, у вас встречаются забавные остроты. Тщательно избегайте этого.
Наступило короткое молчание. Бержан слегка улыбался и казался смущенным. Меркер изумился и недоброжелательно посмотрел на Вотье.
– Дорогой мой, – сказал он наконец, стараясь говорить равнодушным тоном, – неужели у меня так мало остроумия?
Вотье посмотрел ему прямо в лицо:
– Я не говорю, что у тебя нет остроумия, но у тебя нет такого рода остроумия, или же ты не показываешь его. Нет, старик, напрасно ты принимаешь оскорбленный вид, я все равно не доставлю тебе удовольствия тем, чтобы по-идиотски льстить тебе. Ты говоришь то, что хочешь сказать, всегда ясно, а когда нужно, то и красноречиво; у тебя есть сила, горечь, ирония, но ты совсем не то, что называется блестящий собеседник. Ты это так же хорошо знаешь, как и я, и ты сам тысячу раз говорил, что, по-твоему, блестящий собеседник – худший из болтунов. Это мнение очень неприятно для господина Бержана, у которого есть все свойства блестящего собеседника, и если бы он дал себе волю, то создал бы тебе репутацию остроумного человека, совсем не совпадающую с общим мнением о тебе. Вот и все! Пожалуйста, вы оба не обижайтесь на меня. Господин Бержан должен смягчить свои неровности и свою внешность, а сейчас отправимся домой, потому что уже поздно… Экипаж ждет меня, я завезу тебя, Меркер.
Они простились с Бержаном, надели пальто и вышли. Падал легкий снег. Они задрожали от резкого холода, быстро сели в ожидавший их экипаж и поехали вдоль темной набережной.