Точильщик

Вот каковы были те, которых теперь, несомненно, ожидала смертная казнь. Никто в этом не сомневался, так как на Гревской площади заранее был поставлен эшафот и тележки палача красовались у ворот.

Видимо, среди людей, ожидавших смерти, был и человек, смерти которого так хотел Сюрко и в то же время очень боялся его показаний.

Наконец весть о приговоре побежала по толпе. Из тридцати четырех осуждены были на смерть шестнадцать.

Услышав об этом, хозяин магазина побледнел еще больше и прошептал:

– А вдруг его нет среди этих шестнадцати?!

Где-то через час по толпе пронесся крик:

– Вот они, вот!..

Осужденные, выходя из ворот Консьержери, один за другим влезали в тележки.

Дрожа от страха и нетерпения, Сюрко считал несчастных.

– Двенадцать. Это еще не он… тринадцать! Еще нет… Четырнадцать! Нет… Осталось только двое…

Лицо его было искажено. Он волновался так, словно это его должны были вести на казнь.

Голова предпоследнего из осужденных показалась над толпой. Хриплый крик радости вырвался из груди Сюрко.

С криком «это он!» парфюмерщик рванулся сквозь толпу к месту казни.

Впереди телеги ехали четыре жандарма. Они с трудом сдерживали толпу. Толпа рвалась к тележкам с криками и руганью, упрекая смертников в гибели своих близких, казненных по приговору революционного суда. Ненависть толпы особенно яростно разразилась против бывшего общественного обвинителя, ехавшего на последней тележке. Здесь солдаты конвоя тщетно старались освободить своих лошадей, зажатых толпой, отделившей их от остальной процессии.

Поддерживая своего соседа Виллата, обессилевшего от страха, Фукье-Тенвиль дерзко и насмешливо смотрел на толпу, которая выкрикивала ему в лицо оскорбления.

Наконец он вышел из себя. Выпрямившись во весь свой огромный рост, он плюнул в толпу и закричал, перекрывая ее вой:

– Все равно у вас, канальи, нет хлеба! Я же ухожу с набитым брюхом!

Оскорбление было ужасным.

Эшафоты, тюрьмы, рекрутские наборы опустошили деревни. В стране начался голод. Нужно было простоять всю ночь в очереди в булочную, чтобы получить немного черного клейкого теста, называвшегося хлебом. За фунт чистой муки, продававшейся тайком, платили сорок восемь ливров золотом или две тысячи шестьсот ливров ассигнациями. Всякое приглашение на обед сопровождалось словами: «Хлеб приносите с собой».

Понятно, что после слов Фукье толпа бросилась на оскорбителя. И вряд ли жандармам удалось бы сдержать се натиск, если бы не странная процессия, идущая от улицы Планш-Мибрей к мосту Нотр-Дам. Она разделила народ на две части, и тот, сменив объект внимания, запел Марсельезу.

Это была Процессия Селитры с огромным ящиком и шестью кларнетистами во главе.

Видимо, необходимо дать объяснение, что это такое.

Селитра является необходимой составной частью пороха. Пороха, как известно, не хватало. По предложению химиков Гитона Морво и Фуркруа Коммуна предложила скоблить стены церковных подземелий, погребов частных лиц и склепов на старых кладбищах.

«Комиссары селитры» имели право вербовать для этой работы любого, вплоть до первого встречного. Имели они также право открыть любой погреб. Было очень выгодно заручиться поддержкой такого комиссара, поскольку он сам выбирал погреба для работы. А хозяин такого погреба в этом случае освобождался сразу и от селитры, и от вина, а зачастую еще сам отправлялся на работы куда-нибудь на кладбище.

На эту работу поочередно отправлялись взводы солдат с лопатами за спиной и барабанщиком впереди.

Вся собранная селитра немедленно перерабатывалась. Потом укладывалась на носилки и, сопровождаемая оглушительной музыкой и работниками, оравшими Марсельезу, отправлялась на склад.

Специальным постановлением Коммуны было предписано уступать дорогу этим процессиям, вот почему толпа была оттеснена.

Для Сюрко эта остановка показалась вечностью.

Наконец телеги тронулись, и он облегченно вздохнул.

Неподвижный, бледный, обливающийся потом, следил он за казнью.

Палачи втащили на эшафот первого осужденного. Это был экс-монах Виллат, почти мертвый от страха.

Когда его голова скатилась, Сюрко разразился хохотом.

Какой-то молодой человек, обернувшийся на этот хохот, спросил:

– Этот человек, видимо, обрек на смерть кого-то из ваших близких?

Сюрко ответил:

– Нет, это был мой лучший друг!

Молодой человек, не проявляя ни малейшего удивления, пристально посмотрел на Сюрко и, воспользовавшись движением толпы, сначала отошел от него шагов на десять, а затем пристроился поодаль, но так, чтобы можно было наблюдать за ним.

Парфюмерщик ничего не заметил.

В эту минуту он увидел своего соседа-лавочника Брикета.

– О, гражданин Сюрко, ты тоже здесь? – воскликнул сосед.

– Да, как видишь…

– Так пойдем домой вместе!

– С удовольствием.

При имени Сюрко молодой человек вздрогнул.

Вынув из кармана кусок мела, он начертил на спине карманьолки парфюмера две буквы «Т. Т.» и скрылся в толпе.

Сюрко ничего не почувствовал.

Он не стал ожидать конца казни. Несмотря на обещание, данное Брикету, он выбрался с Гревской площади и направился домой один.

Время от времени он останавливался, жадно вдыхал воздух и принимался хохотать, весело потирая руки.

Он был так счастлив, что даже не обратил внимания на то, что, заметив на его одежде таинственные буквы, вокруг него возникали какие-то люди. Они сопровождали его незаметно, окружив со всех сторон.

– Эге-ге, – повторял он, – дорогой друг отложил себе денежку на черный день. А тут-то он и подошел! Теперь эта денежка будет моя. Неплохой куш – несколько миллионов!

Странные телохранители, увидев, как он входит в свой магазин, остановились и принялись хохотать.

– Мы гнались за зайцем, который уже подстрелен!

– Еще никто не сказал о нем хорошего слова, – добавил другой.

– Он в хороших руках, нам нечего беспокоиться о нем. Вперед, господа!

И они разбрелись в разные стороны.

Сюрко вошел в дом, напевая песенку. Это неординарное событие вызвало немалое удивление его жены.

– Что у вас на карманьолке? – спросила она, приглядевшись.

– Где?

– На спине.

Сюрко стащил куртку и увидел белые буквы.

– Какой-нибудь шутник позабавился, – сказал он, пытаясь стереть жирный мел. Но он въелся и оттирался очень плохо.

– Нужно тереть посильнее, – посоветовала Лоретта.

– Если сильнее, так надо позвать Лебика!

Дверь отворилась, и вошел Брикет, вернувшийся с Гревской площади.

– Так-то ты ждешь меня!

– Толпа отжала.

– А что это у тебя на одежде?

– Какой-то идиот пошутил.

– Возможно, эти буквы имеют какой-то смысл?

– Честно говоря, не знаю…

Вошел Лебик:

– Вы что-то хотели, хозяин?

– Возьми, почисть куртку.

Лебик не умел читать, но, увидев буквы, он расхохотался идиотским смехом и заявил, что так клеймят свиней.

– Экое животное, – заявил галунщик вслед удалившемуся Лебику.

– Да, но для безопасности он подходит как нельзя лучше.

Дверь отворилась, и в нее просунулась голова точильщика ножей.

– Ножи, ножницы точить!

– Не надо, гражданин, – ответила Лоретта.

Брикет рассмеялся:

– Ай да парень, ну и голосок!

Сюрко задумался.

Крик точильщика повторился, но уже вдали.

– Странно, – сказал парфюмер, – я уже где-то слышал этот голос.

Но он тут же позабыл об этом. Лебик принес отлично вычищенную куртку…

Надевая ее, Сюрко посмотрел на часы, украшавшие лавку. Стрелка показывала пять часов.

– Сосед, – обратился он к Брикету, – в знак того, что ты не в обиде, не отобедаешь ли со мной?

– С удовольствием, тем более что дома у нас едят еще по-старому, и время обеда уже давно прошло.

Тут надо внести разъяснения. Дело в том, что время обеда в том далеком 1795 году еще не установилось.

Когда-то в Париже обедали в два. Зрелища начинали работать в четыре и заканчивались в девять, ко времени ужина. Этот порядок был нарушен общественными потрясениями.