Страница 11 из 17
Они увидали над собой проблеск солнечного света. Деревья стали толще, и скоро опять начал пробиваться к ним день, так что теперь они уже более не находились в полных мрака и пустоты лесных трущобах. Если бы они пробежали еще хоть сто ярдов далее, то они очутились бы на опушке леса, у широкого, открытого пространства, на котором и охотились обыкновенно те совы. Но чувство самосохранения еще не оставило Ниву; он все еще слышал над собой гудевшие, точно отдаленный гром, крылья совы; поэтому, когда он увидел на своем пути нагроможденные бурями друг на друга стволы старых деревьев, то он так быстро юркнул под них, ища защиты, что несколько времени Мики недоумевал, куда он мог так скоро скрыться. Заполз туда же вслед за ним и сам Мики, повернулся и высунул голову наружу. Он был разочарован. У него все еще были оскалены зубы, и он продолжал ворчать. Ему было жаль, что он побежал вслед за Нивой, и хотелось вернуться обратно, чтобы покончить с врагом. Кровь эрдельской породы и шпица заговорила в нем еще сильнее, чем прежде, и он нисколько не боялся поражения. Кровь же отца толкала его на единоборство. Это было настоятельным требованием его породы, этой смеси в нем волчьей наглости и лисьей настойчивости с громадной физической силой макензийской собаки. И если бы Нива не забился так трусливо в самую глубину бурелома, то он обязательно побежал бы обратно и вызвал бы лаем на бой своего пернатого соперника, от которого так позорно пришлось теперь убежать.
Почти целый час Мики не двинулся с места, и в этот час, как и тогда, когда он в первый раз загрыз кролика, он почувствовал, что он сразу же вырос. Когда же наконец осторожно выполз из своей лазейки, то солнце уже заходило за находившиеся на западе леса. Он огляделся, насторожился, нет ли где какого-нибудь движения, и прислушался к звукам. Жалкие, точно у просившего извинения щенка, манеры уже сошли с него. Теперь он выпрямился. Его угловатые до этого ноги вдруг стали крепки, точно выточенные из прочного дерева; тело напряглось; уши насторожились; голова гордо приподнялась между крепкими, широкими плечами. Теперь он знал, что вокруг него и перед ним открывалось сказочное царство приключений. Развернувшийся перед ним мир уже не был теперь для него ареной ребяческих игр и сладкого сна на коленях у своего хозяина. Нет, теперь что-то более важное и значительное открывалось перед ним впереди. Он лег на живот, полежал некоторое время у лазейки и стал перегрызать веревку, спускавшуюся с шеи. Солнце закатилось еще ниже. Затем оно и вовсе скрылось. И Мики все еще ожидал, когда наконец Нива вылезет из своего заточения и ляжет с ним рядом на открытом воздухе. А когда сумерки сгустились в более глубокий мрак, то он сунулся было обратно в лазейку, но почти тут же натолкнулся на выходившего Ниву. Они вместе стали вглядываться в таинственные пространства ночи.
Некоторое время продолжалась абсолютная тишина, которая обыкновенно наступает на севере в первый же час темноты. На чистом небе стали зажигаться звезды, сперва по парочкам, а потом вдруг высыпали все. Появилась молодая луна. Она уже стояла, задрав рожки, над лесами, посылая от себя золотые потоки, и в этих потоках ночь казалась еще более наполненной причудливыми густыми тенями, которые не двигались и не издавали звуков.
Долго лежали они так, бок о бок, все время не спали и прислушивались. По ту сторону бурелома послышались мягкие шаги выдры, и они почуяли ее запах; издалека до них донеслись крик шакала, брехня беспокойной лисицы и мычание лося, щипавшего траву на берегу озера, замыкавшего равнину. А затем, наконец, случилось то, что заставило у них кровь потечь быстрее и их самих почувствовать глубокое замирание сердца.
Сначала это казалось на далеком расстоянии от них – яростный вой волков, очевидно гнавшихся за добычей. Он волнами врывался в равнину с северной стороны, и эти волны доносились до них вместе с порывали дувшего с северо-запада ветра. Потом вой целой стаи стал слышаться совсем уже отчетливо, и туманные образы и почти не поддававшиеся пониманию воспоминания, мирно до сих пор дремавшие в мозгу у Мики, вдруг воплотились в жизнь. Это заговорил в нем не голос Чаллонера, который он слышал уже не раз, но это были голоса, которые были ему уже давно знакомы: голоса его гиганта отца Гелы, голос его матери Нумы и голоса всех его предков за сто, а может быть, и за тысячу поколений до него; и этот его инстинкт достался ему именно от этих поколений, и эти его ранние детские воспоминания были унаследованы им именно от них. Несколько позже он научился уже распознавать по внешнему виду волка и собаку и находить между ними разницу. Но в настоящую минуту, именно теперь, когда этой разницы он еще не знал, голос его крови дошел и до него помимо всякой его воли. Он забыл о Ниве. Он уже не обратил внимания на то, как испуганный медвежонок снова и еще глубже забился под бурелом. Он поднялся на ноги, выпрямился, и для него уже не существовало более ничего на свете, кроме доносившегося до него красноречивого языка стаи волков.
Как стрела, напрягши все свои силы и стараясь обезумевшими глазами проникнуть сквозь мрак ночи, чтобы увидеть хоть отдаленный блеск воды, которая могла бы послужить ему защитой, молодой олень спасал свою жизнь от настигавших его волков. Они были от него всего только в каких-нибудь ста ярдах. Их стая уже окружила его в виде подковы и уже готова была сомкнуть вокруг него оба ее конца, а затем перекусить ему жилы на ногах и убить. В эти последние минуты все волки вдруг сразу затихли, и молодой олень почувствовал свой конец. С отчаянием он рванулся направо и влетел как молния в лес.
Мики услышал, как он бежал прямо на него, и отступил поближе к бурелому. Десятью секундами позже олень уже промчался мимо него, всего только в двух-трех саженях от него, в виде большой, причудливой тени, освещенной луной; Мики услыхал его надрывные, глубокие вздохи, полные агонии и безнадежности от приближавшейся смерти. Он так же скоро и скрылся, как и прибежал, и вслед за ним, совсем около Мики, вдруг пронеслись бесшумно, как тени, гнавшиеся за оленем волки; они промчались так быстро, что Мики показалось, будто это налетел и пронесся мимо ветер.
Целые минуты после этого он стоял и напряженно прислушивался, но тишина снова воцарилась среди ночи. Затем он забрался под бурелом и улегся рядом с Нивой.
Он провел ночь в беспокойном, отрывочном сне. Ему снилось то, что он уже давно успел забыть. Ему приснился Чаллонер, привиделись холодные ночи и большие костры; он слышал во сне голос своего хозяина и почувствовал опять прикосновение к себе его руки. Но над всем этим распространялся и все это могуче застилал собой дикий, охотничий призыв его далеких предков.
Едва забрезжил свет, как он уже вылез из-под бурелома и стал обнюхивать ту дорогу, по которой пробежали вчера олень и стая волков. До сих пор Нива руководил Мики в их взаимных скитаниях; теперь их роли переменились: Нива стал следовать за ним. Ноздри Мики наполнились густым запахом, оставленным волками, и он определенно повел Ниву по направлению к равнине. Чтобы выбраться к опушке леса и выйти на равнину, для него потребовалось всего только полчаса.
Здесь он остановился.
В двадцати футах ниже его и в пятидесяти в сторону оказался полуобъеденный скелет молодого оленя. Но не это заставило Мики почувствовать разлившуюся по всему его телу дрожь, так как сердце его оставалось спокойным. Из ближайших кустов выходила отставшая от стаи волчица, чтобы воспользоваться мясом животного, которого она вовсе не ловила. Это было противное на вид, вислозадое, с оскаленными зубами существо, страшно похудевшее после болезни от отравленной приманки, на которую оно попалось; от нее так и отдавало коварством, трусостью и тем, что она пожирала своих же собственных волчат. Но для Мики это было все равно. В ней он видел живые плоть и кровь своей матери, воспоминание о которой смутно еще жило в нем и которую он чуял в волчице благодаря инстинкту. С минуту или две он провел весь дрожа, а затем спустился вниз с таким видом и чувством, как если бы подходил к Чаллонеру; он сделал это с большими предосторожностями, с еще большей нерешительностью, но со странным томлением духа, какого не могло бы вызвать в нем присутствие даже человека. Он находился от волчицы всего только в двух шагах, когда она почувствовала его около себя. Запах матери вдруг теплом донесся до его обоняния и наполнил всего его неизъяснимой радостью. И все-таки Мики еще боялся. Но это был не физический страх. Растянувшись на земле и положив морду между передними лапами, он жалобно заскулил.