Иерусалимские хроники

Рав Фишер, слыша такие слова, только благословил судьбу, что на совещание не был приглашен Пашка Бельдман, который все эти песни про русскую кровь ненавидел, а Фишер его, к сожалению, откровенно побаивался. Говаривали, что Пашка уже принял клятву "маккавеев", а кроме того, он что-то знает о коммерческих делах рава Баруха-Менахема Фишера, чего посторонним знать вовсе не следует, и держит этим начальника ешивы в своих руках. Эффект речей доктора Барски был неожиданным. Шкловец и Шендерович делали вид, что они не понимают ничего, ну буквально ни единого слова! А Фишер сидел, развалившись в кресле, и довольно безучастно слушал. Видно было, что ему не терпится остаться с гостем наедине. И каждый раз, когда Шендерович или Шкловец открывали рот, чтобы сделать замечание, Фишер очень недовольно и болезненно морщился.

Наконец, Григорий Сильвестрович приостановил свой рассказ и подвел черту. "Вы спросите, чего же я, собственно, ищу?! Я вижу, что вы хотите реального и четкого ответа! Я вам отвечу. Более того, мой ответ уже утрясен с Великим Гаоном! -- сказал Григорий Сильвестрович, подняв руки к небу. -Мне нужен Нобелевский лауреат от вашей ешивы!"

Шендерович и Шкловец только разинули рты. Даже рав Фишер не удержался и озадаченно крякнул. И в этот момент доктор Барски приоткрыл, наконец, свои карты.

Он напомнил, что следующий год по инициативе ЮНЕСКО объявлен годом экуменизма. И Нобелевский комитет, в связи с этим, полностью меняет на год порядок выдвижения кандидатов: обязательным будет проведение региональных литературных конкурсов, и все до последнего кандидаты будут представляться различными религиозными институтами. И вот старец Андрей Дормидонтович Н., у которого вообще-то нету времени следить за сиюминутными литературными событиями, тем не менее, сумел гениально предвидеть, что победитель следующего конкурса, во-первых, должен проживать в Иерусалиме и, во-вторых, иметь еврейское происхождение. А задача Григория Сильвестровича -как-нибудь его разыскать и взять эту поэтическую душу под опеку своей газеты. Да, да! Речь шла именно о поэте Михаиле Менделевиче, авторе "Поэтических дрем"! О Менделевиче, который умел слагать стихи на узбекском, на турецком, на русском, на иврите, но и не только! И, несомненно, являлся поэтом самого всемирного масштаба и мощи. Неважно, что последнюю пару лет он уже не числится студентом ковенской ешивы: старец имел наслаждение прочитать блестящие переводы из Иегуды Галеви, которые по заказу издательства "Шалом" Менделевич создал прошлой осенью. И нобелевское выдвижение от ешивы можно было оформлять практически безо всяких натяжек. А работа по подготовке к иерусалимскому региональному конкурсу уже кипела! Главный конкурент Менделевича -- поэт-трибун Ури Белкер-Замойский, например, шел от ортодоксальных иерусалимских церквей, и его так интенсивно поддерживала Москва, что Андрей Дормидонтович по-настоящему бил тревогу.

-- А вы, надеюсь, знаете, что этот Менделевич когда-то состоял в католическом кружке? -- не удержался и завистливо ляпнул Шкловец.

Григорий Сильвестрович укоризненно посмотрел на Шкловца и ответил, что "да", что он, разумеется, все знает, но нужно уметь прощать заблуждения молодости. Чаадаев, к слову сказать, тоже был католиком, а старец Н. уважает его как мыслителя и почитает себе равным. "За кем не водилось грешков!" -ласково добавил доктор Барски, и у постигшего Шкловца в одно мгновение рубашка и даже все кисточки цицим прилипли к спине, и дальнейшая беседа только с трудом доносилась до его слуха. Кажется, он понял.

"Старец Ножницын имеет достаточно заслуг перед миром, чтобы этот мир считался с его нобелевским выбором! -- торжественно выкрикивал доктор Барски. -- И старец Андрей Дормидонтович заверяет западную демократию, что именно "Русский Конгресс" поможет миру освободиться от вмешательства русской нации! На это старец бросит все свои миллионы! Но и наоборот..."

Но и наоборот, -- повторил Григорий Сильвестрович более спокойным голосом, -- кстати, насколько мне известно, у вас в ешиве есть много русских...

Глава четырнадцатая

ВАН-ХУВЕН

"Мартовское утро синело, голубело за окном, и, как гул моря, нарастал мерный шум базара", -- написал я и задумался. Все-таки жизнь -- загадка! Один живет семьдесят лет и не умнеет, а второй даже не рождается. За моим окном ничего не синело и не голубело. За моим окном небо становится видно, только если из него высунуться по пояс. Я точно решил, что если Борис Федорович с утра заявится ко мне пьяным, то ни в какое посольство христиан я его не поведу. Но в полдесятого вместо Бори ко мне ввалился Семен Черток. "Вставать надо пораньше, мыслитель, вот уже полиция гавкает", -- сказал он. Базарная полиция в половине десятого поздравляет израильский народ с началом торгового дня и просит не оставлять без присмотра велосипеды.

-- Слушай, писатель, такой вот к тебе интерес: есть пятьдесят килограммов хорошей денежной бумаги. Все чистенько -- без грузин. Нужен абсолютно надежный художник и свой типограф. Или хотя бы на пару месяцев типографский станок. Попроси Андрюху Р.! Тебе он не откажет.

-- Андрюха Р. вернулся из Москвы, повернулся лицом к стене и лежит. Его еще ни разу никто трезвым не видел. Судебный исполнитель у него даже собачку описал, Коку. Какой из него работник! Да и вообще, почему ты решил обратиться ко мне?

-- Знаешь, я все-таки считаю тебя писателем, хотя и очень плохим. И кончай ты из себя строить: не может у тебя не быть знакомой типографии.

-- А если я тебя продам? -- засмеялся я.

-- Ты не продашь, поленишься.

-- Слушай, Черток, уходи по-хорошему. Нет у меня никаких типографий -я писатель без типографий.

Я еле-еле успел его спровадить к приходу Бориса Федоровича. Боря был в свежей розовой рубашке, от которой пахло Машбиром, и под мышкой кулек с жуткими серыми сардельками.

-- Сарделек купил, свари! -- попросил Усвяцов.

-- Ты бы и мне чистую рубашку где-нибудь купил, -- сказал я.

-- Не было твоего размера, -- ответил Борис Федорович, -- ты давай побыстрее, дело надо делать.

"Что за культ дела существует в русском народе! -- думал я, глядя как Борис Федорович жадно заглатывает сардельки. -- Тут тебе и "дело, которому ты служишь", "дело 306", "дело пестрых". Да что там Усвяцов! Как будто у меня у самого не холодеет внизу от магического слова "надо"!"

Боря поел, и мы пошли пешком на узенькую улочку, название которой мне, хоть убей, не запомнить. В трехэтажный особнячок за золотой доской, где любят ближнего своего. Где, если ты посмотрел на женщину с вожделением, ты уже прелюбодействовал с ней в сердце своем! Нервничал Боря жутко. А внутри [ ]посольства он просто онемел: такой роскоши со швейцаром он не видел никогда в своей жизни. До самого посла Ван-Хувена нас, конечно, не допустили. Я даже не вполне уверен, что этот посол реально существует, что он не мираж в пустыне и не летучий голландец. Но зато, пока Боря озирался на роскошные хрустальные люстры, я сел на плюшевый стул -- прямо перед секретаршей в кокошнике -- и кратко изложил ей Борину трудовую биографию. Ни про каких "фраеров" и "сук" я рассказывать на всякий случай не стал, а просто объяснил ей, что Борис Федорович уроженец стольного града Казани и в прошлом известный казанский демократ, которого очень обижало притеснение русской церкви. Голландская секретарша в металлических очках понимающе мне кивнула. С другой стороны, сказал я, Борис Усвяцов всю свою сознательную жизнь боролся за религиозные права казанских евреев и получил за это два срока, один из которых ему навесили в лагере. И вот из этих двух обстоятельств его жизни она может выбрать любое, которое ближе ее конфессии.

Секретарша была чудовищно, просто невероятно худа! У меня язык не поворачивается просить на хлеб у таких худых секретарш. Сколько мне при этом не болтай про религиозные догмы. А посмотрите -- каких красавиц нам поставляет голодающая Москва! Посмотрите на секретарш в министерстве национальной абсорбции! Какие Вакх и Церера, какие московские Андромеды с каштановыми глазами, богини израильского плодородия! Попроси -- и эти дадут! А что можно выпросить у секретарши, которая худа, как фанера, сколько бы ты не прелюбодействовал с ней в сердце своем?! Институт секретарш -- очень тонкий институт! Что приключилось с тобой, Голландия! Видно, прошло время, когда державные цари числились твоими плотниками. Что за Ван-Дейков ты шлешь нам, в которых не могут поверить даже неразборчивые румынские кассирши! Отощали твои Саскии! Да и какая вера возможна при такой возмутительной худобе! Министерство национальной абсорбции -- вот во что следует верить тебе, одинокий странник! Чтобы оно абсорбировало тебя в своих виноградниках, чтобы надежно сжало тебя своими пышными бедрами!