Страница 3 из 5
– Юрка!
Получив толчок в спину, я не удержался и упал лицом в снег. Странно упал: ноги мои что-то держало. Я неловко обернулся: мешал накрученный на шею шарф. Девушка-лыжница. Из-под шапочки выбилась светлая прядь, лицо раскраснелось. Девушка досадливо прикусила нижнюю губу, глядя на меня, но вдруг улыбнулась, показав ямочки на щеках и ряд белых зубов.
– Юрка! Ты чего встал, как вкопанный?
Девушка поправила лямку рюкзака.
– Поднимайся.
Я не посмел ослушаться, кое-как поднялся, преодолевая тяжесть ноши. Что они напихали в рюкзак? Металлические ядра, вроде тех, которыми разгоняли демонстрацию в 2120-м?
Спереди окликнули. Мужской, грубоватый голос.
– Мы идем, – хрипловато отозвалась девушка.
Я никогда в жизни не ездил на лыжах. Какие могут быть лыжи в метро? В метро крысы, муты, рынок на Арбатской, на входе в который моя мать привлекала худыми телесами грязных подземельных «клиентов». Она делала это ради того, чтобы я не подох с голоду, до тех пор, пока однажды не подхватила болезнь, в считанные месяцы превратившую ее в развалину с изуродованным донельзя лицом. Когда она умерла, я побирался на Киевке, потом воровал. И так до Великого Выхода Народа и последующего воссоздания Стабильности.
Я ковылял, кое-как передвигая лыжи и переставляя лыжные палки, все еще не осознавая до конца, где очутился. Что-то должно приключиться со мной и с этими лыжниками, вот только что? Может, мне стоит развернуться, дождаться, пока девушка приблизится и ударить ее в лицо, вложив в удар всю силу своего нового тела (и тела, судя по всему, не самого слабого)? Если удар получится, она вырубится и ее товарищи, бредущие впереди, ничего не расслышат, не увидят в снежной кутерьме? Я скину рюкзак, и по протоптанной лыжне отправлюсь назад… Назад? Куда – назад?
Я вспомнил ямочки на щеках, ровные белые зубы идущей за мною лыжницы. Затем вдруг перед моим внутренним взором возникло лицо моей матери накануне гибели – прорванная гниющая щека, сквозь которую виднеются черные пни зубов. Я не просил ее открывать рот, чтобы накормить похлебкой, – засовывал ложку прямо в дыру.
Смогу ли я ударить эту смешливую лыжницу?
Поразмыслив мгновение, я решил, что не смогу. Нужно найти какой-то другой выход. Вот только, какой? Ах, если бы знать, если б только знать, что мне предначертано! Проклятая Машина Наказаний! Проклятый куратор Борислав Евгеньевич!
Мы достигли опушки леса, сразу за которой начинался пологий лесистый склон горы. Слева находилось нечто, напоминающее русло заснеженной речушки.
Темные фигуры сгрудились между стволов деревьев. Раз, два, три… Семь человек. Последними с небольшой горки съехали мы с девушкой – восемь, девять.
– Юрка, Людка, вы чего плететесь! Палатку будем ставить.
Помогая друг другу, люди поснимали с плеч рюкзаки. Я попытался сделать это, но не смог.
– Что сегодня с Дорошенко? То падучая у него, то рюкзак не может снять.
Ко мне подскочила девушка, имя которой, как я теперь знал – Людка, и, вцепившись сзади в рюкзак, помогла стащить надоевшую ношу.
Как хорошо, что я отказался от своего плана, и не попытался удрать, ударив эту девушку по лицу.
Люди возились на поляне, расчищали снег. Что они собираются делать?
– Юрка, дуй сюда.
Я не отреагировал.
– Да что с ним. Дорошенко!
Кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся: молодой парень. Лицо открытое, чистое, едва пробившаяся бородка покрыта наледью.
– Тебе особое приглашение нужно?
Я приблизился к работающим людям. Чувствуя себя ослом на слоновьей ярмарке, взял в руки какую-то веревку.
– Да что он делает?!
Парень с бородкой вырвал у меня из рук веревку.
– Дорошенко, что с тобой? Ты не в себе? Отойди.
Я остался стоять в стороне, глядя, как эти странные люди доделывали свою работу. В снегу выросло приземистое тряпичное сооружение. Что это такое? Палатка? Я огляделся. Страх – липкий, холодный, как взгляд не-людя, медленно заполнил мою душу. Что будет с этими людьми? Когда? Может быть сейчас, сию минуту, сию секунду? Что мне делать? Бежать? Но куда? Лес грозно зашумел в сумерках, мои зубы принялись выбивать дробь.
– Юрка.
Я обернулся. Перед палаткой уже никого не было, только белое пятно лица выглядывало из тканевой прорези. Людка. Конечно, Людка.
– Ты на морозяке ночевать собираешься, нет? – едко осведомилась она.
Я вздохнул и полез в палатку.
Мерцает огонь в крошечной печурке, высвечивая лица людей. Только сейчас я получил возможность худо-бедно разглядеть их. Молодые лица, уверенные и красивые. Совсем не похожи на физиономии моих современников, переживших метро. Шесть мужчин, две девушки. И я. Они знают друг друга, о чем-то негромко переговариваются, едят что-то.
– Ну, Юрка. Ну, я что, мама твоя, что ли? Почему не ешь? Игорь, что с Дорошенко?
Все взгляды устремились на меня.
Лицо молодого человека, призывавшего помочь с сооружением палатки, тревожно вытянулось.
– Юр, что с тобой?
Я только сейчас понял, что, находясь в новом теле, не произнес еще ни единого слова. Могу ли я вообще говорить?
– Я… я…
– Ну?
Что им сказать? Что болен?
Я вспомнил, как мой товарищ по краснопресненским скитаниям, Гнилыч, разобрался со сталкером Бомбомом, которого укусил заразный мут: он бил бедолагу мачете по голове до тех пор, пока та не превратилась в уродливый сизо-багровый цветок.
– Я в порядке.
Оказалось, мой голос был молодым и звонким. В реальности я говорил хрипло, покашливая и время от времени скрежеща больным горлом.
Молодой человек удовлетворенно кивнул, и приказал кому-то доставать «корейку».
Когда достали «корейку», моя голова закружилась. Мясной, сытный запах разошелся по палатке, вызвав голодный спазм в желудке.
Один из лыжников скоренько нарезал бутерброды, один протянул мне. Я взял бутерброд нетерпеливо откусил. Черт побери! Что это?! Может ли быть что-то вкуснее? Я сожрал бутерброд, немедленно потянулся за вторым.
Через некоторое время мой желудок подал сигнал: довольно. Я смотрел на огонь, чувствуя, как по телу растекается приятная истома.
– Зинка, спой, – лыжники дружно накинулись на миловидную белокурую девушку.
Та улыбнулась, достала откуда-то небольшую гитару.
Красивый девичий голос наполнил палатку:
Просто нечего нам больше терять
Все нам вспомнится на страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым исполненье надежд.
Просто прожитое прожито зря – не зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Слышишь – падают дожди октября,
Видишь – старый дом стоит средь лесов.
Моя мать умирала страшно. Наше убежище в канализационном люке наполняли ее стоны. Они были протяжные, и, вероятно, один из ее ублюдочных клиентов, случись ему пройти мимо, принял бы их за стоны страсти. Но это были стоны лютой боли. Боли, которой она не заслужила.
Мы затопим в доме печь, в доме печь
И гитару позовём со стены, иди сюда
Просто нечего нам больше беречь
Ведь за нами все мосты сожжены
Все мосты все перекрёстки дорог
Все прошёптанные тайны в ночи
Каждый сделал всё что мог, всё что мог
Но об этом помолчим, помолчим.
Она умерла в мучениях, и теперь ее телу предстояло стать добычей крыс. Я не мог этого допустить. Моя мать умерла за меня, и я должен был похоронить ее по-человечески. Тогда я впервые решил подняться наверх из метро.
А луна взойдёт оплывшей свечёй
Ставни скрипнут на ветру, на ветру,
Ах, как я тебя люблю горячо
Годы это не сотрут, не сотрут
Мы оставшихся друзей соберём
Мы набьём картошкой старый рюкзак