Страница 24 из 54
Я сидела одна в пустом больничном коридоре с голубыми стенами и ждала Сашку. Сидела на жутком коричневом стуле с прямой спинкой, склеенном с четырьмя или даже пятью своими собратьями. Придет же такое в голову, стулья приклеивать друг к другу. Мама — я была права — действительно нуждалась в медицинской помощи, и для нее нашлось место в соседней с папой палате. К родителям меня не пускали, и Сашка велел ждать в коридоре. После длительного тихого разговора с пожилым врачом, которого Таланов нашел в пять минут, достав всех в клинике, они вместе куда-то ушли. Я не знала, сколько прошло времени, часов у меня не было. Может, уже ночь? Рабочий день, судя по количеству белых халатов и хлопанью дверей, давно закончился. Стояла гнетущая пугающая тишина. Меня знобило. Надо было выпить аспирина… Отупение, как туман, властвовало во всем теле, голова не работала.
Я не понимала, где взять кровь и как спасти папу. На мои приставания в такси Таланов почти ничего не отвечал, отделываясь ничего не значащими фразами и заверениями в том, что «он разберется».
Наверно, я задремала. Когда я с трудом разлепила глаза, рядом был Таланов какого-то серого цвета. И ему плохо стало, испугалась я.
— Все в порядке?
— Да, Маш, теперь — в порядке, — бескровными губами ответил Сашка.
— Теперь? Ты… ты не заболел?
— Да нет, — Сашка усмехнулся и потер заострившийся нос. — Что ты на меня уставилась? Голова — два уха, все в норме.
Я боялась спрашивать дальше. Что значит «теперь»? Вечно он со своими сюрпризами и недомолвками! А вдруг папка…
Словно прочитав мои мысли, Сашка повернулся и взял меня за руку. Кисть была ледяной, наверно, такие бывают…
— Папу двадцать минут назад увезли на операцию. Она продлится долго, и надо ждать.
— Увезли? — у меня перехватило дыхание.
— Да. И мы ждем.
— Ждем?..
— Сиди спокойно.
Наверно, это хорошо, что увезли. Значит, где-то нашли кровь, необходимую папке, и все будет хорошо. Мы подождем, мы же вместе… Какая-то мысль не давала мне покоя… Мама!
— С твоей мамой ничего серьезного, просто очень поднялось давление, и она под капельницей, — сказал Сашка, сжимая мою руку.
Похоже, Таланов превратился в ясновидящего и научился читать чужие мысли. Ну и пусть, неважно, сейчас вообще нет ничего важного, кроме папы. А мы подождем, и все будет хорошо. Я машинально опустила голову Сашке на плечо и закрыла глаза. В голове слегка прояснилось, и меня почти не трясло. Мы молчали. Хорошо, что он рядом, он сказал, что разберется. Мужики на то и нужны, чтобы разбираться. Господи, зачем они такой цвет выбрали для стен? Голубой — это цвет радости, весны, смеха… Насмешка какая-то просто. Я снова заснула.
Всю ночь мы с Сашкой просидели в коридоре, находясь в полузабытьи. Пить и есть уже не хотелось. Иногда я просыпалась, взглядывала на Сашку, сопевшего под боком, и снова засыпала.
Длинный-предлинный узкий коридор, ярко-голубой, как небо летним днем, но солнца нет. Все чувства обострены, и я знаю, что папина душа сейчас мечется между ночью и светом. Моя — рвется на части. Я — в коридоре, я жду папу. Стены такие яркие, как папин смех, и я знаю, что сейчас дверь откроется, выйдет папа и весело скажет: «А это кто здесь сидит? А ну — марш домой!» Я сижу долго, но никто не выходит. Дьявольский страх тоненькой струйкой заползает внутрь меня, но я не пускаю. Сейчас откроется дверь, и грянет солнце, и голубое расцветится ярким, светящимся, слепящим, и папа выйдет, живой, здоровый и веселый.
Я жду. Хочется спать, но нельзя. Мэри — хорошая девочка, она ждет своего папу. Я таращусь глазами в дверь и не сплю.
И когда приоткрывается дверь, я остаюсь на месте, но папы нет. Что-то выползает оттуда тоненькой струйкой. «Папа?» Я медленно, как и должно быть во сне, привстаю с места. Голубой свет — такой яркий, что невозможно глядеть. Он заполняет собой все вокруг, и светлый шар катится по коридору. Шар завораживает, притягивает, околдовывает, и я смотрю на него, когда он проплывает мимо. Коридор длинный, но в конце нет света. Там нет ничего, там пустота, и мне вдруг становится страшно.
Шар — впереди, он вобрал в себя всю жизнь, прошлую и настоящую, и он катится вперед. Я хочу бежать за ним, но не могу. Не идут, не бегут, не двигаются ноги. Шар все дальше и дальше, коридор длинный-длинный, но я стою на месте. Будущего нет в этом шаре, и он катится вперед. Я кричу, но никто меня не слышит, даже я сама. Далеко-далеко, в конце коридора, появляется щелка. Я знаю, что бывает свет в конце тоннеля, но сейчас этого не нужно, это неправильный свет. Я снова кричу, но меня никто не слышит. Я знаю, что это папа, и я никогда его больше не увижу. Я плачу, но слез нет… И птицы летят. Откуда здесь птицы, думаю я, и уже нечем дышать. И это хорошо, зачем?..
Операция, как сказали позже, длилась шесть часов.
— Ну что, просыпайтесь, орлы боевые! — будил нас веселый громогласный окрик.
Пробираясь сквозь наваждение сна, я с трудом узнавала, где я. Стул очень жесткий, и рука потная и липкая, затекла — у Сашки, наверно, тоже. Врач в смешной белой шапочке на макушке довольно улыбался. Глаза у него были добрые-предобрые, именно такие, какие и должны быть у высококлассного хирурга: всезнающие, вечно усталые и с лучиками морщин. Я, во всяком случае, только так представляла себе папкиного доктора.
— А… где папа?
— Где положено, милая барышня, в реанимации.
Я охнула и зажала рот руками. Во сне все так и было… А почему он такой веселый? Видимо, поняв мое состояние, врач перестал шутить и сказал серьезно:
— После такой серьезнейшей операции ваш отец нуждается в реанимационном уходе, — и добавил: — Так бывает со всеми больными. А вам, молодой человек, еще раз — огромное спасибо, — и протянул Сашке плотную широкую ладонь.
Сашка, ошалело оторвавшись от дерматинового монстра, пожал ее обеими руками.
— Так папа не умрет? — тоненьким голосом спросила я.
«Белая шапочка» вдруг рассердился:
— Барышня, врачам нельзя задавать подобные вопросы!
Наверное, на моем лице было написано нечто такое, от чего он смягчился:
— Состояние очень тяжелое, но все показатели близки к норме, и мы надеемся, что организм справится. Всего хорошего, молодые люди, — шапочка съехала чуть вперед, доктор поклонился и ушел.
Я перевела дух.
— Саш, а зачем он тебе руку пожимал?
Таланов пожал плечами, ресницы нехотя сделали взмах — вверх-вниз.
— Откуда я знаю? Захотелось ему.
Захотелось… В Сашкиных глазах промелькнули знакомые смешинки-чертики. Я напрягла последние остатки сознания и… Ну конечно, он вернулся бледный, как смерть, и слегка пошатывался. Господи боже мой! Кровь! Я схватила его за руки:
— Ты сдал кровь, да? У тебя такая же группа, как у папы…
Я кинулась к Сашке на шею и в который раз разрыдалась.
Три дня отец находился между жизнью и смертью. На четвертый он пришел в себя, и доктор сказал, что кризис позади.
ПРОЩАЙ, КАФЕ
Папу отпустили домой только через месяц. Он стал инвалидом второй группы, ему полагалась пенсия и полный покой. Мы каждый раз вздрагивали при звуках телефона и все ждали, когда же объявятся прихвостни господина «денежный мешок» или он сам, лично. О том, что им может оказаться Степан, я решила до поры до времени не думать.
Неожиданно объявился Раевский и, как ни странно, даже привел с собой адвоката. Адвокат оказался другом детства, но не самого Миши, а отца Раевского. С приходом в нашу жизнь господина Гайтановича я даже подумала — тьфу, тьфу, тьфу, — что черная полоса закончилась и можно перевести дух.
…Мы сидели в ресторанчике Дома актера, вели беседу ни о чем и за чудным тамошним кофе поджидали встречи с Гайтановичем. Раевский был в тот день в ударе, беспрестанно шутил и отпускал комплименты.