Страница 3 из 45
Шеф швырнул трубку на рычаг. И послал мне выразительный взгляд, сопровождающийся не менее выразительным жестом.
— Сама все слышала. Это был адвокат Громова, — сказал шеф и, немного помолчав, добавил: — Вопрос решен. Так что разбежимся с тобой, как в море велосипеды.
— Вы правы, давайте расстанемся друзьями. И будем вспоминать друг о друге с нежностью.
— Перестань паясничать!
— Ну почему же паясничать?
Умом я понимала, что нужно сдержаться и достойно выйти из этого, мягко говоря, неприятного положения. Но, увы, не смогла. Волна злости уже поднималась во мне и рвалась наружу.
— Вы не поверите, но я даже рада, что ухожу отсюда. Давно нужно было это сделать.
Шеф уставился на меня так, будто у меня неожиданно случился приступ белой горячки и я несу несусветную чушь.
— В самом деле, — продолжала я. — Мне надоело, что все эти пять лет мною руководит человек, не знающий, а главное, даже не желающий понять азов журналистики. Человек, который при первой же опасности открещивается от своего подчиненного. Что ж… Каждый народ достоин своего правителя, а каждая программа — своего руководителя. Видимо, «Страна и мы» ничего лучшего не достойна!
Мы смотрели друг на друга в упор, шеф сопел, и я понимала, что он сейчас сделает какой-нибудь ответный ход. Но мне уже было все равно, хотелось только высказаться до конца.
— А еще, Антон Тимофеевич, вы не поверите, но я очень люблю свою работу. И, как говорили в эпоху доисторического материализма, дорожу своим добрым именем и репутацией.
Шеф побелел, раздуваясь, как воздушный шарик, но молчал и только дышал тяжело. Так и хотелось сказать: «Выдохните, Антон Тимофеевич, расслабьтесь — вы получите это заявление». Я взяла чистый лист бумаги, лежащий передо мной, и четким, аккуратным почерком вывела на нем слова, которые он с таким нетерпением ждал. Поставила точку и подвинула к нему вожделенный документ. А потом резко встала и пошла к двери.
— Стрелкина! Ты уволена с сегодняшнего дня, отрабатывать две недели нецелесообразно. — Мой бывший начальник попытался оставить последнее слово за собой.
Я не стала ничего отвечать и молча вышла из кабинета.
Миновав приемную и оказавшись в наших длинных коридорах-катакомбах, я неожиданно остановилась и посмотрела вокруг. Только сейчас до меня с отчетливой ясностью дошло то, что произошло у шефа. У меня уже нет работы! Утром, я была преуспевающим журналистом, обожавшим программу, в которой работала, и искренне любившей дело, которым занималась. А теперь…
Глаза предательски наполнились слезами. Только бы никого не встретить, пока буду добираться к себе в комнату, где теснились четыре стола, и среди них мой, на котором уютно соседствовали кипы бумаг, фотографий и компьютер, отнюдь не последней модели. Компьютер, за которым я столько раз засиживалась допоздна, готовя срочный материал к эфиру. Компьютер, который уже давно стал для меня предметом одушевленным… Как-то раз, после одного интервью, мы с моим приятелем Женей даже придумали ему прозвище — Вася. А все потому, что герой того материала частенько приговаривал: «Поздно, Вася, пить боржоми». Фраза эта выражала целый сонм эмоций и служила нашему герою палочкой-выручалочкой на все случаи жизни. Мы с Женей тогда едва сдерживались, чтобы сохранить серьезные мины лица. А потом эта фраза таки проскочила у меня в тексте, и мы хохотали как ненормальные. И Женька, глядя на компьютер, сказал: «Смотри, Вася, твоей хозяйке, явно пора домой. А то уже слишком поздно… пить боржоми. Пошли, Белка, возьмем пива и срежемся в бильярд». Господи, наши походы с Женей и другими ребятами по всяким уютным местечкам — обычное дело! А теперь… Этого уже может и не быть.
Я шла и думала: «Только бы… что? Только бы поскорей оказаться дома!»
Еле передвигая ноги, я скользила взглядом по стенам, выкрашенным в жуткий зеленый цвет, дешевому линолеуму, местами протертому до дыр, и отчетливо понимала: я больше никогда всего этого не увижу. Будут другие стены, другие интерьеры, но этого коридорчика, такого знакомого и такого родного, уже не будет.
Я шла и мысленно прощалась со всем, что стало мне безумно дорого за эти пять лет. Шла и твердила, как заклинание: «Только бы не расплакаться здесь! Только бы продержаться и не показать им, до чего же мне больно и обидно!» Да, вот оно, точное слово. Именно обидно. И совершенно непонятно, почему банк себя так повел. Ведь только позавчера все было в полном порядке, и с банком мы расстались в наилучших отношениях.
Но тут я подошла к комнате, где сидела наша команда. Из-за полузакрытой двери до меня донеслись обрывки диалога. Я сразу узнала голоса. Резковатый, будто со скрипом, принадлежал нашему главному редактору — Виктору Петровичу. Ему возражал низкий, грудной и весьма сексапильный. Его обладательницей была Аллочка Преображенская, лицо нашего канала и любовница шефа.
— Это просто дикость какая-то! Неслыханно! Уволить талантливую журналистку, даже не разобравшись в ситуации! — гремел Виктор Петрович.
— Да где вы видели этот талант? — томно промурлыкала Преображенская. — Я, например, рада, что она уйдет! Мы, в конце концов, не можем себе позволить работать с непрофессионалами.
— Да бросьте, Аллочка! Вы всегда были к ней несправедливы. Лера — профи с большой буквы! Я не понимаю мотивацию шефа. Но попомните мои слова: он горько пожалеет о своем решении. Такими кадрами не разбрасываются!
— Виктор Петрович, на вашем месте я бы не вмешивалась. У вас у самого рыльце в пушку, вы же пропустили этот злосчастный материал.
Преображенская помолчала, а потом елейно-противным голоском добавила:
— И вообще, скажу вам по секрету, ее увольнение было только вопросом времени.
Это была последняя капля, прорвавшая плотину моей сдержанности. Даром, что ли, я львица по гороскопу. Я уже не могла больше все это терпеть. Мне хотелось рывком открыть дверь и отпустить на волю чувства… Выдать Преображенской по полной программе. Сказать все, что на самом деле о ней думаю, напомнить, каким именно образом она получила свое место в нашей команде. Я уже приготовилась к «прыжку», чтобы вцепиться во врага, но… Тут я словно услышала голос отца: «Никогда не отвечай хамством на хамство. Учись сдерживаться! Ты же королева зверей, не тушканчик!» И мне стало стыдно, что я хотела опуститься до уровня базарной разборки…
Я остановилась, мысленно сосчитала до десяти и, только после того как успокоилась, открыла дверь и зашла в комнату.
— Добрый день, — сказала я, одарив присутствующих улыбкой «на миллион долларов».
Преображенская ответила пренебрежительным кивком, а Петрович сразу же подошел ко мне.
— Лера…
— Давайте без соболезнований. Никто не умер. Я просто хочу собрать вещи.
Преображенская картинно встала и, окинув меня взглядом с головы до ног, сладко промурлыкала:
— Всего наилучшего, Лерочка.
— И тебе того же, Аллочка, — ответила я, продолжая улыбаться. До боли в лицевых мышцах. Улыбка, казалось, приклеилась к лицу намертво, ощущение омерзительное.
Преображенская томно выплыла за дверь, Петрович стоял и смотрел на меня. А я… Я, наконец убрав с лица фальшивую улыбку, подошла к своему столу. Не спеша взяла несколько фотографий, имевших ценность исключительно для меня, и убрала их в сумку. Потом нежно погладила Васю по корпусу, вот, пожалуй, и все. Больше мне здесь делать нечего…
Тут наконец обрел дар речи Виктор Петрович.
— Лера! Я уверен, скоро все разрулится. Это недоразумение. Рано или поздно…
— Поздно, Виктор Петрович. Уже поздно.
— Лера… Мне нужно обязательно поговорить с вами.
Он подошел ко мне и доверчиво, как-то даже по-детски заглянул в глаза. И столько в этих глазах было теплоты и понимания, что меня стало понемногу отпускать.
— Виктор Петрович, мы обо всем поговорим. Но не сейчас. Ладно?
— Конечно. Вы позволите вас проводить? Он взял меня за руку и очень по-доброму улыбнулся:
— Пойдем?
Я едва заметно улыбнулась ему в ответ, и мы вместе вышли в коридор, где все-таки простились. Ему было неловко, он мялся, стараясь сказать мне что-нибудь не совсем банальное, хотя отлично понимал, что сказать тут нечего. А мне… Мне тоже было неловко и хотелось поскорей избавить его от неприятных минут. Поэтому я тепло улыбнулась, чмокнула его в щеку и, помахав рукой, гордо удалилась.