Страница 2 из 10
В общем, и местоположение хлебосольного дома, и предпринимательская сметка Якова, и расторопные сыновья – все повлияло на успех дальнейших начинаний праотца будущего «фарфорового короля» Матвея Сидоровича Кузнецова.
Капиталец Яков сколотил по тем временам немалый. Кроме гостиничного бизнеса он и лесом приторговывал, – благо что места вокруг лесом обильны. В народе слух полз, что спаивает Яков богатых купцов из православных, как липу их обдирает… Насколько достоверны были эти слухи – одному Богу ведомо. Известно лишь, что за винопитие (как, впрочем, и за питье чая или кофия) на старообрядца накладывалась тяжелая епитимья[4]. А тут еще случай произошел, омрачивший существование потомкам великой династии промышленников. Возможно, в дворянской среде он воспринимался бы как проклятие рода, а среди нового нарождающегося класса буржуазии стал просто средством для получения первоначального капитала, который, как известно, не всегда появляется честным путем. Если обратиться к истории экономики, то мы найдем немало примеров, где первоначальное накопление капитала было сопряжено с воровством, грабежом, убийствами.
Так что же говорили злые языки про Якова и его сыновей? Однажды ненастным осенним вечером к дому кузнеца подъехала подвода с неким богатым купцом – бедных не привечали. И пошел тут, как люди сказывают, кутеж до самого рассвета, шумно, громко, огни не гасли. А на следующий день как и не было того купца. Как в воду канул. Говорят, порешили его Яков с сыновьями, да и река Дорка рядом. Камень к телу привязали и схоронили под водой на веки вечные. Жаль, что быстрая река говорить не умеет… Все ее воды унесли без следа: и купца, а с ним заодно и свидетелей. Так люди говорят. А был ли купец? А еще ходили слухи, что фальшивые деньги печатали Кузнецовы. Особенно Терентий поднаторел в этом деле, благо и художники у него хорошие имелись, и краски. Одна из местных версий яркости фарфоровых красок на мануфактуре у Якова Васильевича – его бесчисленные опыты с красками для бумажных ассигнаций. Да кто ж их тогда не печатал, если народным слухам верить?
Другой версией происхождения баснословного по тем временам капитала Якова Кузнецова была помощь старообрядческой поповской общины. Возможно, он был одним из ее попечителей, подобно тому, как много лет спустя его правнук – Матвей Сидорович Кузнецов. Вполне вероятно, что его благое начинание могло иметь солидную материальную поддержку, ведь известно, что внутри старообрядческих общин сосредоточивались большие богатства. Примеров, подтверждающих это, немало. Так, крестьянин-старообрядец Ф.А. Гучков во времена гонений (особенно жестких при патриархе Фотии) получил на хранение от Преображенской общины беспоповцев[5] 12 млн рублей, которые после 1849 года стали основой его предпринимательской деятельности.
Каждый старообрядец должен был жертвовать заработанное общине и единоверцам. Если плоды трудов предназначались только для личного обогащения, адресовались «своему чреву», а не «Господеви нашему Иисусу Христу», то такой труд признавался бесполезным («Руководство для обучения юношей в делах веры»). Этот низкий труд не был благим и не допускался по праздникам и воскресным дням. Правда, с течением времени такой труд стал допускаться и в праздники («аще нужда позовет»), а затем, в конце XIX – начале XX века, он завершился формированием в самом массовом направлении старообрядчества – поповско-духовной концепции Божьего дела, в которой важнейшее место отводилось труду, в том числе мирскому – «ради хлеба», земледельческому и торговому, признанному при определенных условиях «святым».
Многие представители купечества, несмотря на многочисленные гонения при Николае I, остались верны старой вере, и «старообрядчество явилось одной из национальных особенностей российского предпринимательства. Если на Западе протестантизм выступал как религия формирующейся буржуазии, то в России старообрядчество с его жесткими религиозными нормами стало одной из форм первоначального накопления капитала. Строгий семейный уклад, отказ от расточительства, от многих мирских удовольствий, патрональные отношения в общине способствовали формированию больших семейных состояний купцов-староверов. В результате реальная действительность обращала их и к торговой, и к промышленной деятельности и вырабатывала причудливые сочетания торгово-промышленной практики с патриархальными теориями и строгим следованием обрядам и обычаям старины»[6].
П.И. Мельников[7] замечал, что ускоренное промышленное развитие при Екатерине II, активизация купечества связаны не столько с принятием Городового положения, сколько с прекращением преследований раскольников, «что имело важную долю влияния на развитие русской торговли, фабричной и ремесленной деятельности».
Как бы то ни было, но уже на следующий год после загадочного происшествия с мифологическим купцом заработали топоры, зашумели пилы. На берегу Дорки близ деревни Ново-Харитоново затевалось неслыханное по тем временам мероприятие. За два года до нашествия Наполеона в Россию в гжельских землях строилась небольшая мануфактура, где планировалось производить недорогую фаянсовую посуду для трактиров, питейных заведений и разбогатевших крестьян. Такие заводики на тот момент уже существовали в России. Однако не все они производили фарфор: пока это было очень дорого и невыгодно: зажиточные крестьяне окрестных деревень вряд ли смогли бы заплатить огромную цену за небольшую безделушку из драгоценного материала, а производимая продукция была бы слишком примитивной для взыскательного дворянского вкуса.
Имея столь внушительный капитал, Яков просто не имел права оставаться простым кузнецом. Для личного блага и для блага своей общины (что, впрочем, одно и то же) он должен был повысить свой статус, превратившись из простого крестьянина в фабриканта-промышленника. По воспоминаниям Владимира Рябушинского[8], «более всего в купеческой среде уважалось занятие промышленностью: фабриканты и заводчики стояли на первом месте; за ними шли купцы, а к лицам, занимавшимся коммерческим учетом, даже без всякого оттенка ростовщичества и из самых дешевых процентов, отношение было неискренне: в глаза уважали, а за глаза пренебрежительно говорили “процентщики”»[9].
Отстроив новую фабрику, Яков с сыновьями, усердно помолясь, начали дело, прославившее их в России и за рубежом, но тогда, покрытые едкой фарфоровой пылью, смешанной с крестьянским потом, они лишь исступленно трудились наравне с немногочисленными рабочими-единоверцами да на конкурентов украдкой поглядывали.
Глава 2 Великая Гжель
Остается загадкой, почему кузнец, обеспечивающий всю округу косами да вилами, а богатых – постоем, вдруг решил организовать собственное фарфоровое производство? Что это было: очередная русская афера на «авось пронесет» или стратегически обдуманный шаг? Скорее всего, и то и другое. Для начального этапа капиталовложения необходимо было чутье, уверенность в будущем деле.
Выбор Якова Васильевича пал на фарфор не случайно: деревенька Ново-Харитоново, равно как и Речицы, находилась в гжельских землях, издревле славящихся своей особой глиной.
В 1633 году по указу царя Алексея Михайловича поиски особой глины в гжельских землях для аптекарской посуды возглавил известный в то время местный гончар Пашка Птицкой. Возможно, он и стал производить «химическую посуду» для приготовления царских лекарств. Больше ничего мы не знаем об этом первом упомянутом в документах русском химике (тогда химиков называли алхимиками). Поиски наилучшей глины увенчались успехом, и позднее Алексей Михайлович закрепил гжельские земли с крестьянами за Аптекарским приказом[10]. Во время раскола гжельцы приняли сторону старообрядцев и тихо существовали в этой малолюдной лесистой местности. А может быть, гончары-старообрядцы располагали тайными знаниями сортов глин и изготовления из них особой посуды, – именно поэтому остались неприкосновенными в ходе борьбы с противниками реформирования церкви.
В отличие от великих керамистов Англии, творчество гжельских мастеров, производящих майолику, фаянс и полуфаянс, носило, как правило, анонимный характер. Имена мастеров, таких как Птицкой, известны только узкому кругу специалистов. В целом деятельность гжельских мастерских, или, как их называют, русского Стаффордшира, расцвет которых пришелся на вторую половину XVIII—XIX веков, можно назвать стихийным народным творчеством.