Единственная

- Значит, я такой дьявол, злодей, соблазняю праведных большевиков, ведь они же все большевики, с этим ты согласна?

- Большевик, отрекшийся от идеи социального равенства, купленный привилегиями, готов к выполнению самых жестоких и несправедливых приказов.

- Приказы буду отдавать конечно я?

- Ты очень хорошо понимаешь людей, чувствуешь их сильные и слабые стороны.

- Это мы уже слышали. Отвечай по существу.

- Я по существу. Ты умеешь играть на плохих, низменных качествах людей.

- Знаешь, что самое печальное? Я знаю наперед все твои доводы. Если скажу, что рабочим не нравится власть кулака и мелкой буржуазии, ты ответишь, что это трюк, подлизывание к рабочим, потому что самому не справится, ты это почти сказала у Молотовых, если я скажу, что момент в стране сейчас очень серьезный, ты возразишь, что я чувствую шаткость своего положения и поэтому не выступаю ни на конференциях, ни на пленумах. Попросту говоря - боюсь...

Впервые она не решалась взглянуть на него, потому что то, что он говорил, было правдой.

- Ты - враг, Надя... Ты мне как ядро на ноге каторжника...

- Какой же выход?

- Выход у тебя есть. Уйди, не мешай.

Если бы одинокий прохожий оказался на Моховой глубокой, темной октябрьской ночью и над черными стенами Кремля увидел два узких освещенных окна, он наверняка бы подумал: "Это Сталин не спит". Но прохожие в такой час по Моховой не ходили - некуда здесь было ходить ночью.

Она не могла уснуть. Иосиф тоже не спал, она слышала, как он из кабинета ходил на кухню. Иногда он любил ночью поесть, и Каролина Васильевна оставляла для него на столе бутерброды и накрытую теплым стеганым "немецким" колпаком кастрюльку любимой гречневой каши с жареным луком. Совсем рядом, через коридор, не спал человек, делавший ее и безмерно счастливой, и безмерно несчастной. Человек, от которого зависела судьба "преступников" числом двадцать один. Придуманная им дата рождения. Никогда не спрашивала, зачем изменил год и дату, хотя могла. Неважно. А сейчас не может совершить самого насущного: пройти несколько шагов по коридору и спросить, что будет с ними, что будет с ней? Что означало "уйди", уйти от него или... вообще? Но ведь он прервал отдых в Сочи, сам приехал за ней, отвез в Москву. Она убеждена - позвонил Стах. Позвонил, когда она уже чувствовала себя здоровой. Почему?

Ведь сначала твердил, что никуда ее не отпустит, что целебный воздух дубравы - лучшее лекарство, рядом Нюра, правда, она очень балует детей. Но они зато они и любят ее сильно. Ничего не хотелось: только сидеть в кресле на веранде и дремать. Все тащили ей что-то. Дети - жуков и бабочек, Нюра и Женя - пенки варенья и ягоды. Потом Стах перестал приезжать ночевать на дачу, она деликатно спросила у Нюры, не слишком ли утомили его многочисленные родственники. Нюра замахала на нее руками:

- Нет, нет, ты же знаешь, для Стаха дети - радость, праздник, он сам становится с ними ребенком, - и вдруг, приникнув, зашептала: - В городе обнаружена какая-то организация. Идут аресты. Какое-то обращение к членами партии. Стах почти не спит. Ужас!

Через несколько дней приехал Стах, осунувшийся, бледный. Спросил, каким-то прокурорским голосом, как себя чувствует.

- Хорошо.

- Вот отлично. Звонил Иосиф, он заедет за тобой.

- Но мне здесь хорошо. И потом... Я хочу заранее договориться о работе.

- Успеешь, успеешь. Не искушай судьбу.

Последние слова - какой-то жесткой скороговоркой. Повернулся и ушел. Поиграл с детьми, пообедал и отбыл.

- Что это с ним? - спросила Женя, войдя на террасу.

- Занят, устал.

- Неет. Что-то другое. Что он тебе сказал?

- Что Иосиф за мной приезжает.

- Тоже не то. Иосиф - это приятное, а он чем-то сильно и неприятно взволнован.

Стах действительно изменился. За день до приезда Иосифа решила съездить в город повидаться с Руфиной. Но Стах на ее заурядный вопрос, в котором часу утром он отправится, ответил, что, к сожалению, "прихватить" ее не может, и вообще возражает против визитов дам в Харьков.

"Там сейчас обстановка не очень подходящая для прогулок".

Говорил спокойно, с мягким польским "в" вместо "л" - "прогувок", но серые глаза, жестко выцвели.

- Это уже серьезно, - сказала Женя, когда женщины остались одни.

- Незачем, незачем туда ездить. Тиф, чесотка - Бог знает, чего понавезли эти летуны и спекулянты, а ты, сестричка, еще слабая, к тебе все может прилипнуть, - Нюра всегда и во всем придерживалась мнения мужа.

В Академии Руфины не было, дома тоже. На двери комнатки висел хилый замочек. Но однажды окликнула ее вечером возле библиотеки. Пошли в сквер и состоялся дикий, бредовый разговор. Руфина была как в горячке, дергала все время за рукав пальто.

- Арестованы все, даже человек из Ростова. Это провал. Кто-то выдал, донес. Кто-то из очень близких к делу. Донос был в Цека, потом рассматривали на Пленуме и Президиуме Цекака, Ярославский был ужасен, одновременно заседало Политбюро, ты не знаешь, что там было?

- Нет.

- А кто выдал, не знаешь?

- Нет.

- Определенно не знаешь?

Вдруг догадалась, что подозревали ее, и сразу жар, сердце замерло, как будто взлетела на качелях.

- Ты подозреваешь меня?

- А нет?

- Руфина, тебе надо отдохнуть, успокоиться, идем я провожу тебя домой.

- Я хожу туда, только чтоб покормить кота. Значит, не ты?

Не было ни обиды, ни возмущения: она имеет право так спрашивать, ведь все обернулось страшно. Страх гнул, расплющивая Руфину.

- Да, да, верю, иначе мы бы здесь не разговаривали. Ты не могла, кто-то другой, как быстро все провалилось, мы опоздали, у них огромная сила, огромный репрессивный аппарат мобилизован полностью, но ты, ты можешь все изменить, повернуть судьбу страны, судьбу мира...

"Она сходит с ума".

- ... Надя, у тебя есть оружие, убей его, я же вижу - ты несчастна.

- Замолчи! Ты говоришь ужасные вещи, он мой муж, отец моих детей.

- А это забудь! Забудь!

Она придвинула лицо близко, от нее пахло голодом и бездомностью.

- ... Ты несчастна, все несчастны, тебя никто не выдал, это настоящие люди, сделай ради них, история тебя оправдает, потому что польза будет огромная, ничем не измерить... Дай мне твой револьвер, - протянула руку к сумке.