Единственная

Она слезла со скамьи, отошла, оглядываясь:

- Разве не папка? А кто?

- Этот дядя садовник.

Теперь разглядела: "дядя" был очень похож, но старше Иосифа. По-русски не понимал и не говорил.

- Почему вы одеты, как Сталин?

- Так надо.

- Вы очень похожи на него.

- Я знаю.

- Вы тоже из Гори?

- Нет, я из Мерхеули, это возле Сухума. А что посадить осенью на этой поляне, батони, может быть грецкий орех?

- Грецкий орех будет хорошо. Сколько вам лет?

- Пятьдесят восемь, наверное.

- Вы очень похожи на Сталина, как ваше имя?

- Зезва. Зезва Габуния.

- Иосиф... Сталин вас видел?

- Да, конечно. Меня показали ему, он очень смеялся.

- Говорите по-русски, я ничего не понимаю, - вдруг довольно злобно сказал Вася. - Говорят, папа раньше был грузином.

- Что он сказал? Почему сердится?

- Сказал,что его отец тоже грузин, а сердится, потому что не понимает, о чем мы говорим.

- Может, вы хотите, чтобы здесь был розарий, я могу сделать.

- Нет, орех будет хорошо. Большое дерево посреди поляны. Нас уже не будет, когда оно начнет плодоносить.

- Вы еще молодая, вы увидите, а я, наверное, нет.

- Извините, нам пора.

- До свидания, батони. В этой беседке я храню свой инвентарь.

- Я вижу. Живите много лет.

Ночью вдруг спросил:

- Почему у тебя нет месячных? Ты что беременна?

- Нет. Просто задержка, у меня теперь так бывает.

- Жаль. Нам нужен еще ребенок.

- Я не хочу. Надо закончить институт. ("А когда закончу, уйду от тебя".)

- Лавры Полины не дают покоя?

- Я просто хочу работать, для чего было поступать в Академию.

- Ну мало ли для чего люди учатся. Я, например, хотел выбиться из нужды, был самолюбив, горд... верил в Бога. А тебе, наверное, захотелось общения с ровесниками, флиртов, в секретариате - одни старухи, дома - муж старик, вот и пошла в Акадэмию, поближе к молодежи.

- Ты ведь сам меня надоумил, забыл? Кстати, хочу поехать к Нюре в Харьков.

- С детьми?

- Да.

- Не глупи. Им здесь хорошо.

- Но мне плохо.

- Шуток не понимаешь. Я пошутил, а ты сразу за чемоданы.

В Москве шли бесконечные дожди. Уже через несколько дней загар полинял, лицо стало просто желтым, да еще несколько бессонных ночей. Дети где-то подхватили грипп, болели тяжело, с высокой температурой, с бредом. Пропустила три дня занятий, а когда пришла, почувствовала, что заболевает тоже.

Первой лекцией была математика, еле выдержала, так ломало, знобило, мяло. Лектор новый, хотя этот курс читал Борис. На перемене оглядела аудиторию, отыскивая Руфину, не нашла. Вышла в коридор, дождь косыми штрихами отретушировал печальный пейзаж Миусского сквера за окном.

- Ты знаешь? - спросила Руфина, остановившись рядом.

- О чем?

- Борис убит. Тридцатого августа нашли труп. Говорят попытка ограбления, бред, ты можешь себе представить, что кто-то польстился...

- Подожди, я ничего не понимаю. Как убит? Кем убит? Это невозможно!

На похоронах Бориса не была, валялась в тяжелейшем гриппе. Из угла комнаты все время выплывали шары и, увеличиваясь, медленно приближались к ней. Она отталкивала их руками, пыталась кричать, позвать на помочь. Шары лопались перед самым лицом и из них выпадали синюшные трупы голых птенцов.

Однажды почувствовала чьи-то легкие прохладные руки на лбу, волшебный запах.

- Что это за духи? - спросила, не открывая глаз.

- Мицуко, - ответил голос Жени.

- Женя, они убили его, - сказала тихо и заплакала.

- Тише, Надя, тише, спи, - Женя гладила ее лоб, волосы. - Спи, родненький.

- Я не брежу, я все понимаю. Они убили Бориса.

Институт для нее опустел. Оказалось, что нелепый ненужно откровенный человек, вызывавший раздражение своим неустанным вниманием, значил для нее много. Мучал их последний разговор, ее жесткий отказ уделить ему какие-то полчаса. Ушли две невинные прекрасные души - Мика и Борис, и нельзя ничего исправить.

Невозможно послать Мику в Крым (а в ее силах было это сделать), невозможно выйти с Борисом в перерыве между лекциями в Миусский сквер.

Руфина стала еще более жесткой, появились новые интонации: теперь она разговаривала с ней, будто с подчиненной. Надежда терпела. Однажды попросила перепечатать кусочек рукописи Мартемьяна Никитича.

Статья называлась "Оценка внутрипартийной борьбы в свете уроков истекших лет", и была посвящена истории борьбы Иосифа с оппозицией. Мельком отмечалось "вожделение Сталину утвердить свою личную диктатуру в партии, а также "...фальшь и нечестный подход к Бухарину, Рыкову и Томскому со стороны Сталина" и, конечно, совсем непозволительным и несправедливым был пассаж о том, что он "вонзает нож в спину пролетарской революции".

Сказала об этом Руфине.

- А что разве неправда?

- Неправда, потому что не может быть виноват во всем один человек.

- Кто же тогда виноват?

- Не знаю. Допускаю, что изначально была допущена какая-то трагическая ошибка, и дальше все стало цепляться одно за другое.

- Тебя послушать можно дойти до Геркулесовых столпов, до Маркса с Энгельсом ,до Ленина, наконец.

- Возможно и до Ленина. Я работала у него в Секретариате и у меня сложилось впечатление, что перед смертью он стремился пересмотреть свои взгляды.

- Правильно. Потому и написал в "Завещании", что Сталина нужно сменить.

- Но ведь не сменили, все выступили против, и Мартемьян Никитич тогда активно боролся с троцкизмом, а в этой статье пишет, что Троцкий во многом был прав. Пример, как нельзя приковывать человека к его ошибкам...

- Ты защищаешь его как жена, или как член партии?

- И так, и так.

- Надеюсь, что ни в одном качестве к тебе не придет желание рассказать содержание статьи. В противном случае - ты просто пошлешь Мартемьяна Никитича на плаху, и нас всех заодно. Впрочем, меня к жизни ничего не привязывает.

- Почему вы не хотите выступить в открытой дискуссии?

- Разве ты забыла чем закончилась для Рютина дискуссия с твоим мужем?

Иосиф приехал в середине октября. Ветер нес по шоссе желтые листья, когда ехали в Зубалово. Поехали одни без детей. В доме было тихо, тепло и уютно. Иосиф распорядился затопить баню и ушел в кабинет работать. Она занялась хозяйством, повесила на террасе его шинель, подшила провисшую подкладку у кителя. После бани задумала постирушку своего и его исподнего, делала это всегда сама, неловко было отдавать в чужие руки.