Единственная

Она сидела, нахохлившись в дребезжащем промерзшем автобусе. Окна в инее, надышала кружочек, как раз во время - перекопанный, перегороженный заборами Охотный ряд. Надо выходить.

Все разрешилось само собой. Неделю просидела дома после операции гланд и аденоидов. Без наркоза. Профессор Свержевский был потрясен, когда она попросила не делать наркоз. После Мариенбадских сеансов боялась не контролировать себя. Боль была адская, но вытерпела, конечно, и заслужила одобрение Свержевского: "Без наркоза эта операция проходит для больного и для хирурга надежнее. Так что вы были правы, мужественно решив пройти испытание болью".

Много занималась с Васей и Светланой, перештопала, перелатала все их вещички, и главное - вчерне изобразила этот поганый редуктор. Оказалось, в общем-то, даже не очень сложно. Федя научил перерисовывать через стекло и теперь в ее спальне на двух табуретах лежало толстое стекло со стола Иосифа, под ним лампа, и дело пошло веселее - с "грязного чертежа" копировала на чистый ватман.

Вечерами прибегала Ирина. Худенькая, бледная. У нее, как всегда, все было вперемешку: лезгинка Максаковой в новой опере "Алмас", перипетии отношений с заместителем начальника кремлевского гаража, листовки, которые появились на улицах, новое на Семеновой, и, расширив глаза: "Волна крестьянских восстаний. Подавляют с помощью артиллерии и отравляющих газов".

В артиллерию и отравляющие газы не верила - Ирина всегда была склонна к преувеличениям, а про листовки спросила, нет ли у Ирины показать Иосифу.

Ирина посмотрела на нее как на сумасшедшую и как сумасшедшей сказала мягко, что прикоснуться к такой листовке - значит получит срок. Это тоже было преувеличением, но она любила Ирину со всеми ее преувеличениями. Их связывала вся прожитая рядом жизнь. Она рассказала ей про Руфину и про больного безногого мальчика. Ирина тут же загорелась, предложила показать рисунки Мики художнику Нюренбергу, а еще лучше - Василию Семеновичу Сварогу - замечательному рисовальщику, с которым у нее такие теплые отношения, что она даже позировала ему "ню".

- Ты позировала голой! - ужаснулась Надежда.

- А что такого? Это же искусство. Кстати у него есть очень хорошая картина Иосиф в Нальчике, там на заднем плане чудный пейзаж, он как Леонардо пишет позади портрета, великолепные пейзажи. А что делать бедным художникам! Из-за одного пейзажа можно повесить здесь в этой комнате. Хочешь, я поговорю с ним, он подарит, сочтет за честь. И еще мне нравится у него пейзаж из Ессентуков, только что написал.

- Пейзаж Ессентуков, пожалуй, можно, а Иосифа не надо. Он будет недоволен. От слова "Ессентуки" повеяло теплым. Из Ессентуков приезжал к ним этот милый человек Рютин.

В Менделавочку (так звали институт на студентском жаргоне) пришла с пакетом апельсинов для Мики и сразу поняла, что Руфина теперь ЗНАЕТ.

- У нас с тобой партийное поручение, - сказала сухо. - У Коварского неприятности в Челябинске, грозит исключение из партии. Надо разобраться. Хотя, что там разбираться, я с ним говорила, все ясно.

- А если ясно, какова наша роль?

- Моя - не знаю. А твоя может его спасти. Ты говоришь, операцию без наркоза делали?

- Да, - растерянно ответила Надежда.

- Тогда можно я и сейчас без наркоза скажу правду.

- Говори.

- Ему вручали орден Ленина, и, как я поняла, он недостаточно восхвалял твоего мужа.

- Ты, наверное, неправильно поняла.

- Допускаю. Давай поедем в Челябинск, разберемся.

Коварский был угрюмым, запущенного вида, могучим мужиком. Но было известно, что в своем родном Челябинске он отличился как ударник и выдвиженец на партийной работе.

Решили ехать защищать товарища. Руфина помягчела и предложила зайти к ней ненадолго, она посмотрит расчеты по редуктору и вообще.

- Мика спрашивал о тебе. Для него будет праздник, если ты сама вручишь ему апельсины. И потом, хочу познакомить тебя с моей самой близкой подругой. Что ж ты банку для капусты не взяла?

- Завтра принесу.

Снова шли через озябший Миусский сквер, через дровяные склады. У входа в барак их встретил Арсений.

- Он меня за километр ждет, - пояснила Руфина. - Форточка закрыта сегодня, закрыта. Евдокия Михайловна Мику купает.

В комнатке было волгло, пахло щелоком, горячей водой, свежим бельем и углем. Мокрые блестящие волосы Мики были расчесаны на косой пробор. На столе орудовала огромным утюгом полная женщина с миловидным, чуть отекшим лицом.

Протянула руку, ладонь от утюга была горячей и сухой.

- Евдокия Рютина.

Мика рисовал апельсины, что-то шепча про себя. Они пили чай. Евдокия Михайловна была скована, отвечала однозначно и все поглядывала на Руфину вопросительно.

Надежде тоже было не по себе. Она помнила слова Иосифа о "контрреволюционной нечисти" - ее муже, и успокаивала себя тем, что Иосиф сгоряча мог сказать что угодно. Сколько раз она была блядью, дурой-бабой, тупой пиздой, а потом забывалось, будто и не говорил. Она знала, что в минуты бешенства Иосиф не контролирует себя, потом, наверное, мучается... А сколько раз любимчик Климент Ефремович был "краснозадой макакой" (это потому что кавалерист), а медлительный Маленков "толстомясой Маланьей"... Вот и с Рютиным все обойдется, Иосиф не может не понять, ведь он так хорошо разбирается в людях, что Рютин - человек искренний, и, значит, искренне предан делу партии.

- Я помню, на пятнадцатом съезде он был избран кандидатом в члены Цека, и его даже прочили в члены Чека, а что потом случилось? Мне он никогда не рассказывал.

- Кто-то, кажется Каганович, предложил ему выступить по какому-то вопросу, а Мартемьян не захотел. У него, если заколодило, не сдвинешь. Да так и поехало. Весь двадцать восьмой его травили...

Пауза.

- Мне, пожалуй, пора, - Надежда поднялась.

- Ой, и я засиделась! Виря уже, наверное, из школы пришел, - Евдокия Михайловна тоже поднялась, обдернула просторное сатиновое платье. - Прощай, мой голубь, жди меня послезавтра.

- А можно я три апельсина передам Любе, Вире и Васе? - спросил Мика Надежду.

- Конечно.

- Не мудри, не мудри! - Евдокия Михайловна замахала на мальчика, как на курицу руками. - Они уже большие, какие им апельсины. Вася тут курить надумал, отец его посадил рядом и вместе посчитали, сколько на те деньги, что на папиросы уходят, книжек можно купить. Он все на книжки переводит и сторожит их. Не жадный, а книжки в тетрадочку записывает, если кто берет. Он тебе Руфа велел передать, чтобы ты Гегеля отдала, ему нужон очень.