Страница 32 из 56
В общем, мисс Олив рассказала матери о той группе, «Пять перчинок», которая как раз искала замену одной девочке. Я пришла на пробы в своих дурацких деревянных башмаках, потому что мать заплатила за хореографию и хотела окупить вложения. В этих башмаках перекат с пятки не получался, хоть убей. Но «Перчинки» меня приняли из-за подходящего роста.
Группа была разновозрастная. Меня взяли на место первой ступеньки, то есть я оказалась выше всех. Мне тогда было одиннадцать, а пятой ступеньке всего пять.
Надо сказать, что в разновозрастной группе нижней ступеньке достается много внимания просто потому, что она маленькая. Она, младшая, почти всегда избалована донельзя. Первой ступеньке достается много внимания, если она красива, а я, не важно, что говорили некоторые, смотрелась прилично.
Пожалуй, первая ступенька сделала меня лучше. Добрее, терпимее. Внимание пошло мне на пользу. Но это продолжалось недолго. К следующему лету мы со второй ступенькой поменялись местами, потому что она выросла, а я нет. Я узнала, что девочки посередине, между первой и последней ступенькой, — нечто посредственное.
Особенно самая высокая из средних девочек. На первой ступеньке я была симпатичнее всех в «Перчинках», а потом симпатичнее всех стала новая первая ступенька. Забавно получалось.
Нашу руководительницу, деспотичную старуху, мы должны были называть мадам Дюбуа. Именно так, на французский манер. Мадам. Наедине мы называли ее по-другому. Мадам Дюбуа руководила нами во всем. Она учила нас краситься, собирать чемоданы, указывала, какие книги читать, что есть и с кем дружить. Важные ли вещи, мелочи ли — ничто не оставлялось в наших неумелых руках. После каждого выступления она ставила нам оценки, хотя сама в жизни не танцевала. Мои оценки всегда зависели от моего усердия. «Ты ничего не добьешься, пока не будешь стараться», — говорила она. И справедливо. Если честно, я никогда не старалась и ничего не добилась.
Наши дела вел один подхалим по имени Ллойд Хаксли. Во время войны он занимался снабжением, а теперь был мальчиком на побегушках у мадам Дюбуа.
Я танцевала в «Перчинках» восемь лет. Девочки приходили и уходили. Два сезона моей лучшей подругой была третья ступенька, Мэтти Мерфи. Но потом она начала расти, а я прекратила, а затем прекратила и она, и мы стали одного роста. Мы понимали, что одной из нас придется уйти. Ужасное чувство, когда все знаешь наперед и ни черта не можешь поделать. Мэтти лучше танцевала, но я лучше смотрелась. Я знала, чем это кончится. И попросила у мамы разрешения уйти, чтобы не пришлось уходить Мэтти. Отчасти потому, что Ллойд Хаксли, похоже, стал на меня поглядывать — теперь, когда я подросла.
О, у меня были свои причины, но мать об этом и слышать не хотела. Что станет с моей карьерой в кино, если я вдруг уйду из «Перчинок»? Когда Мэтти и Ллойд поженились, я чуть не упала.
После ухода Мэтти меня поставили третьей ступенькой. Наверное, вы думаете, что я постоянно знакомилась с новыми людьми: мы столько путешествовали. Что у меня была интереснейшая жизнь. Как ни странно, на окружных ярмарках выступает одна и та же компания. Куда бы мы ни поехали, всюду те же лица, те же разговоры. Мне хотелось разнообразия. Именно тогда я так полюбила книги.
Мать была близка к отчаянию. Она заставляла меня танцевать везде: на семейных праздниках, вечеринках. Даже перед папиными пациентами: никогда не знаешь, говорила она, кто кем окажется. Представляете? Вы приходите выдернуть зуб, а вам подсовывают номер с цилиндром и тростью. В итоге папа положил этому конец, слава тебе господи. Правда, некоторые пациенты были очень благодарны. Люди согласятся смотреть что угодно, лишь бы не выдергивать зуб.
Сильвия стояла в гардеробной и смотрела на пустую перекладину, где когда-то висели костюмы и рубашки Дэниела. Наверное, настало время ее одежде порадоваться простору.
— Я думаю о Шарлотте, — сказала Аллегра. Она все еще валялась на кровати в спальне. — Из «Гордости и предубеждения». Подруга Лиззи, которая вышла за этого скучного мистера Коллинза. Я задумалась, почему она за него вышла.
— Да-да, — отозвалась Сильвия. — Тяжелый случай Шарлотты Лукас.
Дэниел не оставил в шкафу ничего, кроме скопившихся за годы бумаг: папка с налоговыми документами, отдельно сложенные гарантии на технику, тесты выхлопных газов, квитанции на ипотечные взносы. А на верхней полке — письма, написанные летом 1970-го, когда Дэниел с другом из колледжа ездил на Восточное побережье. Скоро Сильвия достанет эти письма, перечитает. За тридцать два года брака они с Дэниелом почти не расставались. Сильвия не помнила, что они писали друг другу в разлуке. Может, теперь эти письма окажутся полезными, объяснят ей, что произошло и почему. Научат, как жить одной.
Научат, как жить одной, если знаешь, что Дэниел вернется. До сегодняшнего вечера Сильвия могла делать вид, будто он снова уехал в путешествие. Более того, в это верилось само собой. Но сегодня, впервые увидев Дэниела с Пэм, — Аллегра знала Пэм, а Сильвия — нет, — сегодня она его действительно потеряет.
Сильвия сделала бодрое лицо и вернулась в спальню.
— Мне очень нравится Шарлотта, — сказала она. — Я ею восхищаюсь. Джослин — та нет. У Джослин завышенные требования. Джослин презирает людей, которые довольствуются малым. Джослин, надо заметить, не замужем и никогда не была. Но у Шарлотты нет выбора. Она видит свой единственный шанс и хватается за него. Меня это впечатляет.
— Сексуально, — заметила Аллегра. Она имела в виду платье Сильвии, тонкое, трикотажное, в обтяжку, с глубоким вырезом.
— Слишком жарко для трикотажа, — ответила Сильвия. Она сомневалась, что хочет выглядеть сексуально. Дэниел не должен подумать, что она слишком старается, слишком переживает. Она стянула платье и ушла обратно в гардероб.
— А разве у Лиззи выбор богаче? — спросила Аллегра. — Лиззи уже за двадцать. Ей никто еще не делал предложения. Денег нет, круг общения ограниченный. Но Коллинз ее не устраивает. Почему он устраивает Шарлотту?
— Лиззи красивая. И это все меняет. — Сильвия застегнула льняное платье-футляр и снова вышла. — Как тебе? Слишком просто?
— Такие вещи всегда можно украсить, — сказала Аллегра. — Подходящие туфли. Драгоценности. Погладь его.
Гладить в такую жару. Сильвия сняла платье.
— Все-таки жалко, что Остен не захотела придумать достойного человека, который ценил бы Шарлотту. У Бронте эта история звучала бы иначе.
— Шарлотта о Шарлотте, — ответила Аллегра. — Я всегда буду больше любить сестер Бронте. Но это я — мне нравятся книги с грозами. Так вот, я подумала: Шарлотта Лукас, часом, не лесбиянка? Помнишь, она говорит, что не такая романтичная, как Лиззи? Может, это она и имела в виду. Может, потому и не стала дожидаться предложения получше.
Аллегра перекатилась на спину и опрокинула бокал надо ртом, собирая последние капли вина. Сквозь изогнутое стекло Сильвия видела ее нос. Аллегре шло даже это.
— Ты имеешь в виду — Остен пишет ее лесбиянкой? — спросила Сильвия. — Или она лесбиянка, а Остен этого не знает?
Сильвия предпочитала второе. Ей почему-то поправилась мысль о персонаже с тайной жизнью, о которой писателю ничего не известно. Ускользнуть за спиной автора, чтобы самой найти свою любовь. Успеть вернуться и с невинным лицом произнести следующую реплику. Если выбирать из литературных персонажей, Сильвия хотела быть именно таким.
Но не была бы.
Выезжая на шоссе, Григг и Джослин оказались за трактором. Григг дважды пытался его обойти, но безуспешно, хотя достаточно было как следует нажать на газ. Джослин так и сделала бы. Для калифорнийского лета кондиционер у него работал слишком слабо. Она чувствовала, как макияж стекает за воротник-стойку.
На приборной панели скопилась пыль, под ногами — стаканчики и упаковки от закусок и обедов, целая коллекция. Джослин не предложила свою машину потому, что не пылесосила ее пять дней. Со стороны пассажира окно было в струйках собачьей слюны и отпечатках носа. Не хотелось, чтобы Григг, в парадной одежде, вывозился в собачьей шерсти и грязи. А он, очевидно, не устыдился.