Страница 12 из 56
Билли стоял за спиной матери, что-то рассказывая своему мячу, все тревожнее и тревожнее. Папа извинялся, но мать Билли его и слушать не хотела.
— Что вы понимаете? — спрашивала она. — Ваша куколка однажды поступит в колледж. Выйдет замуж. Родит вам красивых внуков.
Мы сели в машину и поехали домой. Папа сказал:
— Я ни за что на свете не прибавил бы горя этой женщине. Ты ведь знала, что умалчиваешь о чем-то важном. Почему ты меня не предупредила? Я бы вел себя иначе. Иди к себе. — Я не знала, что он умеет так сердиться. И боялась, что он меня разлюбил. Он не брал мою протянутую руку. Не смотрел на меня.
Оправдаться я не могла, даже перед собой. Я пробовала. Кто же мог подумать, что он так огорчится, что она так огорчится, говорила себе я. Я не знала, что дойдет до слез. Если бы я знала, я не сказала бы ни слова. Но зачем я вообще рассказала? Просто приврала от нечего делать, хотела внимания. Я скрыла от папы, что Билли дурачок, зная, что так внимания будет больше. Когда Билли показал мне пенис, я даже не обиделась. Может, он по дружбе.
2. Однажды мы пошли в музей, где были картины Ван Гога. Мне понравилось, какие они насыщенные. Папа сказал, что художники рисуют так, как видят; может, он как-то по-другому сказал, но я услышала именно это. Я представила, как Ван Гог видит такой насыщенный мир. Я никогда не задумывалась, как вижу мир сама: как все, или, может, лучше, или неправильно, или иначе. А как узнать? Разве Ван Гог сказал бы: «Этот мир не кажется вам насыщенным?» Ему бы такое и в голову не пришло. На следующий день я лежала в траве на заднем дворе и смотрела прямо на солнце — мама запрещала мне так делать, потому что это вредно для зрения. Я думала, что стану знаменитым художником и от всех вещей, всех людей, что я увижу и нарисую, будет слепить глаза.
3. Мои родители считали, что у детей должно быть много свободного времени. Что дети должны мечтать. Я брала уроки фортепьяно, но скоро бросила и до самой старшей школы не ходила ни в спортивные секции, никуда. Я много читала и мастерила. Искала четырехлистный клевер. Наблюдала за муравьями. У муравьев почти все время распланировано. Им некуда ходить, не с кем встречаться. Я выбрала себе один муравейник, в мамином саду, у камня. И сначала очень любила своих муравьев. Приносила им печенье с цветным сахаром, раскладывала раковины, думая, как бы мне понравилось найти такую большую раковину, забраться внутрь, исследовать ее.
Я делала крошечные газеты с муравьиными новостями: сначала размером с марку, потом побольше, слишком большие для муравьев, я знала, что так не годится, но иначе истории не умещались, а мне нужны были настоящие истории, не просто черточки вместо строчек. Но представь, какой маленькой должна быть муравьиная газета на самом деле. Даже марка им, наверное, казалась баскетбольной площадкой.
Я придумывала восстания, интриги, государственные перевороты и писала репортажи. По-моему, тогда я читала биографию шотландской королевы Марии Стюарт. Ты читала эти оранжевые биографии, когда была маленькой? Те, что о детстве знаменитых людей, с их достижениями в последней главе? Я обожала эти книги. Я помню Бена Франклина, Клару Бартон, Уилла Роджерса, Джима Торпа, Амелию Эрхарт[13], мадам Кюри и первого белого ребенка, рожденного в колонии Роанок, — Вирджинию Дэр? — но это, наверное, сказка.
В общем, для муравьев настал день спецвыпуска. Политические заговоры то ли закончились, то ли надоели. Я принесла стакан воды и устроила наводнение. Муравьи спасались бегством, отчаянно барахтались. Мне было немного стыдно, но газета получилась хорошая. Я сказала себе, что вношу разнообразие в их будни. На следующий день я сбросила на них камень. Метеорит из космоса. Они собрались вокруг и бегали по нему, явно не зная, что делать. Это стало поводом для трех писем в редакцию. В конце концов я их подожгла. К спичкам у меня всегда был нездоровый интерес. Дело частично вышло из-под контроля, и огонь перекинулся с муравейника в сад. Совсем немножко, не так страшно, как кажется. Вышел Диего и затоптал пламя, а я плакала и пыталась его остановить, потому что он давил моих муравьев.
Но какой ужасной, бессердечной королевой я оказалась. Никогда не стану баллотироваться в президенты.
4. В двадцать два года я трахалась с одним парнем, просто потому, что ему этого очень хотелось. Он был студентом из Голуэя, мы встретились в Риме и три недели путешествовали вместе. Нашу последнюю ночь, перед тем, как я вернулась домой, мы провели в Праге. Поужинали и пошли по барам; в итоге я напилась до слезливой сентиментальности и потребовала обменяться подарками на память. Он дал мне свою фотографию, с кошкой на руках. Я надела ему на палец свое серебряное кольцо. Оно застряло на суставе, но я протолкнула его вниз.
Очень трогательно, сказал он. Поклялся никогда не снимать кольцо, а потом попробовал и не смог. Палец начал распухать и менять цвет. Мы зашли в туалет и намылили палец, но было поздно: он уже слишком раздулся. Достали масла, но и оно не помогло. Его лицо тоже стало странного оттенка, подозрительно белого. Ты же знаешь, какие бледные эти ирландцы; они там никогда не выходят на улицу. Мы вернулись в общежитие, и я дала ему; это его отвлекло, но ненадолго. Палец стал толстый, как сарделька, и не гнулся.
Тогда мы отправились ловить такси до больницы. На улицах было темно, холодно и тихо — часа три ночи. Через несколько кварталов он начал скулить по-собачьи. Мы все-таки поймали машину, но водитель не говорил по-английски. Я выла, словно сирена, снова и снова показывая на палец. Я изображала пантомимой стетоскоп. Это значит, действительно напилась. Не знаю, что подумал шофер сначала, но в итоге до него все-таки дошло; больница оказалась в том же квартале. Он высадил нас почти сразу. И на прощание что-то сказал. Мы не поняли, но догадались.
Больница оказалась закрыта, но мы поговорили по домофону с кем-то, кто не знал английского. Он отвечал, что ничего не понимает, но потом сдался и впустил нас. Внутри было темно, и только пройдя несколько коридоров, мы увидели свет в приемной. Мне такое снилось: темные коридоры, эхо шагов. Извилистые, кружащие лабиринты, на стенах указатели — какой-то незнакомый алфавит. Снилось и до того, и сейчас иногда тоже: я заблудилась в чужом городе, люди что-то говорят, но я не понимаю.
В общем, мы пошли на свет и отыскали доктора, который говорил по-английски — большая удача. Мы рассказали про кольцо; он уставился на нас.
— Это клиника внутренних болезней, — ответил он. — Я хирург-кардиолог.
Я бы лучше вернулась в общежитие, чем так позориться, но, в конце концов, это был не мой палец. (Хотя кольцо мое.) А Конор — так его звали — не уходил.
— Болит так, что слов нет, — сказал он. Что немножко нелогично, если подумать. Я, по крайней мере, подумала.
— Пьяные, да? — спросил врач. Он увел Конора и сдернул кольцо силой. Видимо, было невероятно больно, только я все это время проспала в приемной.
Позже я спросила Конора, где кольцо. Он оставил его в кабинете врача. Я представила, как оно лежит в такой голубой посудине, в форме почки. Конор сказал, что кольцо сильно поцарапали, но я его сделала сама и потому немного обиделась. Я бы вернулась, если бы доктор не так сердился.
— Мне хотелось, чтобы ты сохранил его на память, — сказала я Конору.
— Я тебя запомню, не беспокойся, — ответил он.
На кухне зазвонил телефон; Аллегра сняла трубку. Это оказался Дэниел.
— Как там мама, зайка? — спросил он.
— Bueno[14]. Великолепно. У нас вечеринка. Спроси ее сам, — ответила Аллегра. Она положила трубку рядом с телефоном и вернулась в гостиную. — Отец, — сказала она Сильвии. — С повинной.
Сильвия подошла к телефону с бокалом в руке.