Осеннее небо над Брестом

Последнее, что запоминает Майк, прежде чем провалиться в пустоту, — это острая боль где-то в области живота и светлое, чистое, серо-голубое осеннее небо над Брестом; сегодня почему-то не было бомбёжек.

Майку смешно. В двадцать первом веке, веке сверхсовременных компьютерных технологий, две великие ядерные державы, взаимно уничтожив каким-то образом все свои ракеты ещё в космосе, воюют, как сто лет назад: танками, самолётами, обычным оружием и людьми. Живыми людьми. Это довольно забавно и странно, если честно.

Русских никак не понять. Когда Европа и США объединились против них, они не просто не сдались, а заявили, что будут защищать свою страну до последней капли крови. Конечно, патриотизм — это хорошо, но и он должен быть здоровым. Если силы противника значительно превышают твои, не логичней ли сдаться?..

А впрочем, этих русских ведь не понять совершенно. Майк был всего в трёх боях, но он видел и сам, и другие рассказывали о сумасшедшей храбрости русских. Они совсем не боятся смерти и похожи на фанатиков, знающих только одно: не пропустить объединённые войска ни на шаг дальше. И это вовсе не метафора. Они бросаются под пули, прикрывая своих; а иногда (Майк до сих пор не может этого забыть, и, верно, не забудет никогда) достают ножи и просто дерутся врукопашную.

Может быть, именно поэтому объединённая армия уже почти полгода отступает, оставляя занятые позиции?.. Сейчас они находятся где-то на около восточной границы Польши, и Россия теснит их всё дальше.

Нет, не так; войска находятся, а он, Майк, умирает.

Майку девятнадцать; он совсем недавно поступил в институт по специальности психология, закончив школу со сплошными «отлично». Майк любит философию, языки и журналистику и просто обожает литературу. Даже сейчас, в этих нечеловеческих условиях, на дне его чемодана под кучкой свежего белья, которое ему, рыдая, собрала мама, лежат томики Байрона и Шекспира. Майк очень хочет сделать мир лучше и понять, в чём же смысл это прекрасной и полной загадок жизни.

А потом вдруг в один вечер во всех Соединённых Штатах выключилось электричество. Не работало абсолютно ничего: ни ноутбук, ни настольная лампа, ни даже мамина кофеварка. Во втором часу ночи вдруг заработал единственный телеканал, и усталый, постаревший вдруг президент с экранов телевизоров объявил, что в ответ на русскую агрессию США вынуждены были выпустить ядерные ракеты, но эти дикие русские взорвали их ещё в космосе, и вся электроника полетела к чертям. Потом начался сущий ад: в США стало практически нечего есть и пить. Люди убивали друг друга на улицах. Военные забрали Майка из родной Филадельфии. Начались несколько недель подготовки, которая заключалась в умении держать автомат, и переправка военными судами в Европу.

Майку никогда не забыть ужас первого боя: тысячи людей вокруг, падающих на землю каждую секунду. И снова тысячи, и снова, и снова, и каждое мгновение ещё тысячи бежали с криком на смерть, на смену уже получившим свинец в тело. Майк стоял, не понимая, что происходит, чувствуя только подкатывающую тошноту в горле и непреодолимый ужас в душе. Он бы развернулся и убежал, не думая о долге и о присяге, если бы его не понёс общий поток.

Он не знает, как пережил эти два боя: говорят, это удача. Сейчас, вглядываясь в светлое осеннее небо над Брестом, Майк умирает. Темнота накрывает его.

Первое, что он видит, открыв глаза, — это прямая девичья спина в зелёном, чрезмерно большом маскхалате. Майк хочет потрясти головой, но первое же движение отдаётся такой сильной болью в животе, что он стонет. Девушка оборачивается и оказывается вовсе не девушкой, а совсем девчонкой. Ей не больше пятнадцати, и у неё светло-русые волосы до плеч, крупноватый рот, смешной вздёрнутый нос, усыпанный веснушками, и серо-голубые, дымчатые, как осеннее небо, глаза. Она встаёт и наклоняется над ним. Она прекрасна. Может, Майку кажется так, потому что он давно не видел девушек, а может, так и есть. Девочка приятно пахнет чистотой и лекарствами. Она спрашивает что-то у него на этом странном русском языке. Майк уже научился различать его.

Он не мёртв, это ясно; он, наверное, ранен и в плену. Но почему его не убили и зачем держат?

— Я не говорю по-русски, — шепчет он, вглядываясь в голубизну её глаз.

Девочка осторожно оглядывается по сторонам и наклоняется ещё ближе к Майку, касаясь его груди волосами.

— Я говорю английский мало. Не понимаю. Нельзя говорить английский. Нельзя, понимаешь ты? — произносит она тихо с жутчайшим акцентом.

Его язык в её губах звучит так смешно и замечательно.

— Немецкий? Французский? — так же тихо спрашивает она, беспощадно коверкая слова.

— Французский. Я говорю на нём, — облегчённо выдыхает он.

Майк думает, что всё-таки не зря в школе он бился над этим странным французским языком, и ещё думает, что вряд ли девочка поняла окончание фразы, но «французский» она поняла и оживилась.

— Как вы себя чувствуешь? — спрашивает она, ошибаясь и всё-таки говоря довольно годно.

— Живот и голова очень болят, — произносит он.

Девочка смешно морщит нос, качая головой.

— Где я? — спрашивает он, оглядываясь и не слишком надеясь на ответ.

Вокруг чисто и светло. Майк лежит прямо на полу, на матрасе; справа и слева от него лежат ещё спящие люди с перевязанными головами, ногами, руками и всем, что только можно. Помещение больше похоже не на комнату, а на большую палатку. Белые стены колышутся от ветра, в окна падает свет.

— Вы… вы есть… — заминается девочка, добавляя что-то на родном языке. — Медицина… врач… больница! — вдруг вспоминает она слово. — Кобрин.

У этих русских такие странные названия. Кобрин. Интересно, далеко ли отсюда линия фронта.

— Больница, — повторяет он задумчиво, — зачем меня не убили?

— Мы не звери, — произносит она, зло глядя на Майка. — Вылечить.

Он слышал, что к пленным русские относятся неплохо. Не убивают, редко пытают, не помещают, даже, кажется, в концлагеря, а отправляют работать в западную Россию. Отправляют восстанавливать то, что они разрушили. Перспектива, должно быть, ужасная, но сейчас Майк не может думать об этом. Всё вокруг плывёт в каком-то мягком, тёплом тумане, который заволакивает разум.

Она достаёт откуда-то шприц с мутной жидкостью и показывает его Майку.

— Спать. Не болеть, — указывает она на шприц, будто спрашивая разрешения, и Майк кивает.

Он почти не чувствует, как игла входит в вену. Только видит её напряжённые, сосредоточенные глаза, обрамлённые светлыми ресницами. А ведь он совсем не знает, как её зовут.

Когда он просыпается, уже совсем темно. Голова не болит, и живот — тоже. Девочка сидит справа от него на коленях и перевязывает голову какому-то мужчине. У Майка никогда не было девушки. Мало кому интересен худощавый, тихий, черноволосый парень, интересующийся поэзией и философией, каких тысячи. Он никогда ни с кем не знакомился.

— Как вас зовут? — робко спрашивает Майк, волнуясь. Ему кажется почему-то очень важным знать её имя.

Девочка оборачивается к нему и несколько секунд недоумевающе смотрит.

— Таня, — коротко отвечает она после молчания. Отвечает не по-английски и не по-французски. Имена, в общем, везде звучат одинаково, но Майк чувствует, что сказала она по-русски.

Теперь это худенькое, маленькое существо в необъятно большом маскхалате обрело имя. Такое странное и необычное — Таня.

— Танья, — повторяет Майк, но у него выходит как-то по-другому: первая «т» больше похожа на «ч», и так мягко, как у неё, это странное «ня» не произносится.

— Та – ня, — поправляет она, чуть улыбаясь.

У неё чудесная улыбка: она немножко похожа на улыбку его мамы. Она улыбается ему, своему врагу. А ведь Майк убил двух русских. Нечаянно, в панике стреляя очередью, тратя все патроны за раз. Он запомнил, как они, бегущие рядом, вдруг как-то одновременно вскинули руки в небу и не упали, а легко осели на землю. Будто заснули. Он никогда не забудет.

— Танья… Та - н… ня. Таня. Та – ня, — с трудом выговаривает он.