Страница 59 из 78
Уф…Неужели этот неожиданный и до конца не совсем понятный разговор подошел к концу?
Возле двери Михаил Николаевича встретил заждавшийся и нервно расхаживающий Бартонд. И по пути к гардеробу состоялся короткий диалог:
— Ну, Миша, растревожил ты улей. Вся альма-матер прямо таки гудит. Но как ты ораторствовал: то ли Цицерон, то ли сам Вещий Олег.
— Ты все шутишь, Коленька, но я серьезно боюсь оказаться Вещим, а точнее Вещей Кассандрой. Которую слушали, но не услышали.
— Ну, кое — кто услышал. Ко мне подходил наш с тобой однокурсник Х. Помнишь, он ещё на студенческих пирушках тост подымал за Государя и норовил выпить за каждого в отдельности, начиная с Михаила? Хе, хе, хе… Так теперь он профессор и предлагает тебе, Мишенька, выступить перед собранием студентов — монархистов, воодушевить их, а то: «…декабристы новоявленные эти, окаянные, совсем одолели. И кабы только из студентов были, так и преподаватели подключились…».
Последняя фраза прозвучала при подходе к окошечку гардеробщика. Забрав плащи и оставив традиционную дань уважения в длани служителя, который по слухам был современником если не Ломоносова, то Пирогова, друзья направились на выход.
Поблагодарив врачей, учтивым, если не сказать — аристократическим полупоклоном, Михаил Васильевич (именно так звали почтенного служителя гардероба), неожиданно огорошил вопросом и так донельзя растерянного доктора:
— А, что, многоуважаемый Михаил Николаевич, Вы, стало быть, у нас теперь служить снова будете?
— А с чего Вы это взяли, милейший Михаил Васильевич?
— Так шестеро студентов здесь крутились и все выспрашивали: не выходили ли Вы, а то, мол, им о переэкзаменовке договориться нужно. Вас завидели, да и выскочили как наскипидаренные. Да видать, кокаину нанюхались — глазки-то шальные совсем.
Уже перешагивая через порог, подчиняясь некому наитию, Михаил Николаевич достал из внутреннего маузер, взвёл, поставил на предохранитель и аккуратно переместил в карман плаща и пару раз крутанул трость, проверяя баланс. За всеми этим действием с удивленным лицом наблюдал Бартонд и, желая, видимо скрыть смущение несколько игриво спросил:
— Помнится, Мишенька, ты в молодости французскими романами увлекался, но чаще господина Жюля Верна перечитывал, а ведешь себя как персонаж Доде, ну вылитый — Тартарен из Тараскона. В тросточке, стало быть шпага, а в «левом кармане кастет»?
— А ты забывчивым становишься, Николай. Запамятовал, что-ли, как в Харькове до избиений студентов-академистов и угроз убийств доходило. А сейчас близятся времена пострашнее.
Но, желая видимо не выглядеть окончательным параноиком, доктор решительно отказался от предложения взять извозчика и друзья решили излечить расстроенные нервы, сочетая прогулку и дружескую беседу вдыхая очищающий легкие и голову аромат майского вечера.
Умиротворенная тишина и малолюдье улицы, еще не совсем вступивший в свои права вечер, настроили двух почтенных медиков на лирический лад и воспоминания о пикантных моментах сдачи экзаменов в родном университете. Как это бывает практически всегда, они дружно сошлись на том, что студент нынче пошел какой-то не такой: в голове лишь вечеринки, танцы со знакомыми курсистками, а иной раз, чего греха таить, — пивные, плавно перетекающие в кулачные, дуэли со «школярами из иной бурсы». На последней фразе, друзья внезапно замолкли, переглянулись и дружно рассмеялись, ибо всё то, о чем они говорили, происходило именно с ними, в годы далекой, но прекрасной юности. И вдруг, словно ожившее воспоминание, навстречу им из подъезда вышла девушка, судя по одежде курсистка. «Гений чистой красоты», скромно опустив глаза, двигалась им навстречу, и оба доктора, не сговариваясь, расступились в стороны и синхронно приподняли шляпы, приветствуя «гостью из прошлого». Юная прелестница учтиво присела, приоткрыла сумочку и, буквально в последний момент Михаил Николаевич успел заметить кричаще вызывающую косметику, щедро покрывающую не такое уж и невинное личико. Но было уже поздно, Николай Петрович получил прямо в глаза целую жменю ядреного нюхательного табака и буквально ослеп от рези и боли в глазах.
А из парадного с топотом, напоминающим грохот копыт атакующего эскадрона, вылетела шестерка студентов, и угрожающе наклонив головы, пряча руки в карманах, попытались взять Михаила Николаевича в кольцо. Всё это сопровождалось обрывочными фразами о жандармском прихвостне, монархической шкуре, Иуде и прочими перлами. Особенно усердствовал упитанный юноша, с еще безусым, но с уже достаточно потасканным лицом, выглядевший, как карикатура на Наполеона 1. Окинув презрительным, и откровенно плотоядным взглядом Михаила Николаевича, который перехватил трость за нижний конец, «Бонапарт» под гогот «свиты» издевательски процедил сквозь зубы:
— А тросточку-то, господин Держиморда, от греха бросьте в сторонку. Глядишь, и без членовредительства излишнего, обойдётся. Мы сегодня добрые.
Доктор, внезапно почувствовал себя абсолютно спокойным и готовым к действию. Перед ним стояли не одурманенные кокаином и иезуитскими речами агитаторов молодые люди, это были враги.
— Бросить, стало быть, советуете, юноша? Ну, что ж, извольте.
Трость, подобно, городошной бите, врезалась в коленную чашечку и буквально выбила из игры Бонапарта, который с воплями боли, прерывающимися ругательствами, катался по мостовой, сжимая обоими руками пострадавшую конечность. На мостовую со звоном упал латунный кастет.
Одновременно из темноты подворотни противоположного дома раздались трели свистка.
Это не остановило нападающих, а лишь только ожесточило, тем более, что их противник только что, как они считали, лишился своего единственного оружия… Из карманов появились кастеты, но вдруг прогремел выстрел. Рука доктора привычно и твердо сжимала рукоятку пистолета, а на лице была написана решимость, направить следующую пулю пониже вечернего неба.
Мгновенно присмиревшее шакальё, подхватив под руки обезоруженного в обоих смыслах этого слова главаря, бросилось наутёк, тем более что совсем рядом раздавались трели свистков и топот тяжелых полицейских сапог. Через несколько минут, из-за перекрестка появилось четверо городовых, левой рукой придерживающих рукояти шашек, а правой расстегивая на ходу кобуры с смит-вессонами. Из уст одного из них, судя по лычкам на погонах — старшего унтер-офицера, и, как видно, самого ловкого, так как он уже сжимал в руке наган, прозвучали вопросы:
— Кто стрелял, что случилось?! — И, наконец, очень вежливо. — Городовой старшего оклада Иванов. Прошу Вас, господа, представьтесь.
Имеющие видимо немалый опыт в подобных делах городовые оцепили место происшествия, а удаляющиеся звуки свистков дворников, говорили о том, что охота на убегающих преступников в самом разгаре.
Пригласительные именные билеты на съезд врачей, документ начальника госпиталя, имеющийся у Михаила Николаевича, а так же явно пострадавший и до сих пор ничего не видящий Бартонд, вполне их устроили, и друзей пригласили в участок для составления протокола о нападении и оказания помощи пострадавшему.
Извозчик материализовался буквально из вечерней полутьмы и старший, деликатно пропустив вперед докторов, к их удивлению скомандовал: «Гони, к ближайшей аптеке, а потом — прямо на Петровку 38».
Удивление было вполне обосновано: ведь ехать им предстояло не в рядовой полицейский участок, а в Управление корпуса жандармов, так сказать, «гнездо голубых мундиров и душителей свободы». Впрочем, Михаил Николаевич оставил вопросы на потом и сосредоточился на оказании первой помощи своему пострадавшему другу, тем более что тот, с упрямством ребенка, позабыв все врачебные заповеди, пытался тереть и без того горящие красным огнем глаза. Слава богу, провизор аптеки Форбрихера, задержался на рабочем месте и они в четыре руки с Михаилом Николаевичем, вернули Бартонду временно утраченную способность видеть.
На Петровке друзей передавали из рук в руки, каждый новый собеседник был стандартно вежлив и предупредителен. Наконец, их разместили в небольшом, уютном кабинете, в котором молодой корнет задал полагающиеся по такому случаю вопросы и дал подписать аккуратно составленный протокол, оформленный почти каллиграфическим почерком. После чего, внимательно просмотрев документы, произнес: