Яков. Воспоминания

Это было чудесно. И это длилось лишь мгновение. А потом она чуть отстранилась от меня, улыбнулась нежно и смущенно, глядя прямо в глаза.

— Кажется, Вас сильно впечатлил этот бой, — произнес я, пытаясь спасти ситуацию.

— Я просто очень боялась за Вас, — сказала она взволнованно и очень серьезно, — а вдруг этот сметень существует?

Она то смотрела мне прямо в глаза, то вновь опускала взгляд к моим губам. Юная женщина, впервые ощутившая интерес к мужчине. И надо же было такому случиться, чтобы объектом внимания этой замечательной девушки стал настолько неподходящий персонаж, как я! Теперь мне стало ясно, как день, почему она столь настойчиво расспрашивала меня о моем прошлом, обо всей моей жизни. Я был слепцом, не замечая очевидного. Был готов спасать ее от убийц и похитителей, от всего мира, даже от нее самой. Но не смог спасти от себя.

Она смотрела на меня, и дыхание ее было взволнованным. И я понимал, что будет в следующий миг. Также, как понимал и то, что я не должен допустить этого. Но когда она вновь коснулась губами моих губ, я против своей воли ответил на ее поцелуй, делая его более глубоким, более страстным.

Понятия не имею, чем закончилось бы мое слабоволие. Я и по сей день льщу себя надеждой, что смог бы остановиться. Но, к счастью, ситуация разрешилась независящим от нас, хоть и не самым приятным образом. В зал вбежал Коробейников:

— Совсем позабыл из-за всей этой суеты! Из управления сообщили, что Вам пришла телеграмма. Некая дама приедет из Петербурга через неделю и остановится в гостинице. Будет вас там ждать.

Только тут до моего прямолинейного и бестактного помощника дошло, что он не вовремя в принципе, а особенно не вовремя с этим сообщением, и он смутился, глядя на нас.

— Это так срочно, Антон Андреич? — спросил я строго.

Коробейников вовсе смешался:

— Вовсе нет. Прошу прощения. Виноват, — и он быстро, почти бегом покинул склад.

Я взглянул на Анну. Она была бледна, в глазах стояли слезы:

— Вы же мне сказали, что все миновало!

Я покачал головой, не зная, как объясниться, как успокоить ее:

— Я…

— Вы меня обманули! — она отступала от меня с каждым словом.

Что ж… Ревность сделает то, чего не может сделать разум. Обиженная, она наверняка забудет обо мне, переключив свое внимание на более подходящий объект. И я сказал жестче, чем хотелось бы:

— Разве я обязан оправдываться?

— Нет-нет! — замахала она на меня руками. — Конечно, нет! — и выбежала прочь в слезах.

Я смотрел ей вслед и чувствовал себя распоследним мерзавцем. Причем не за то, что ответил на нежный ее поцелуй. А за то, что обидел ее, за эти вот ее слезы. Я знал, что поступил правильно, как должно, но категорически не понимал, почему при этом я чувствую себя таким несчастным.

Вечером я, как всегда, засиделся допоздна с бумагами. Домой идти не хотелось. Да и чувствовал я, что сегодня вряд ли засну. В дверь кабинета медленно и осторожно зашел Коробейников. Похоже, он во всей полноте осознал, что натворил сегодня, потому что вид у него был виноватый и крайне несчастный:

— Яков Платоныч, — обратился он ко мне смущенно. — Что же это Вы засиделись? Дело ведь закончили.

— А вы что, — раздраженно спросил я, — взяли моду заботиться обо мне?

Коробейников сник еще больше:

— Из моих окон видно, что в кабинете свет горит. Ну, вот я подумал, вдруг что…

— Ничего, — улыбнулся я в ответ на неловкую его заботу, — идите спать.

Вздохнул. Посмотрел на меня длинно, не решаясь то ли что-то спросить, то ли что-то сказать. И, так и не набравшись смелости, поплелся к двери.

И уже в дверях затормозил, вспомнив:

— Посыльный принес для Вас письмо…

И он отдал мне маленький конверт, надписанный изящным, аккуратным почерком. Почерк мне знаком не был. Но я все равно знал, от кого это письмо. Знал это, видимо, и Антон Андреевич, потому что передумал уходить и присел у стола, ожидая, пока я прочту. Видимо, в простоте своей, он считал, что мне может понадобиться утешение. Уже, небось, и слова подбирал. Пришлось его выставить, твердо и недвусмысленно. В утешениях, особенно от моего юного помощника, я не нуждаюсь, и нуждаться не буду. Но и читать письмо при нем мне не хотелось. Наконец-то Коробейников ушел, третий раз пожелав мне доброй ночи, и я открыл письмо.

«Яков Платонович. Я очень прошу Вас забыть это досадное недоразумение, которое случилось между нами. Не утруждайте себя объяснениями. И пожалуйста, не ищите со мною встреч. Если Вы имеете хоть толику уважения ко мне, то исполните эту мою просьбу. Благодарю. Анна.»

Вот и все. Всего несколько строк. Даже меньше, чем я ожидал. И ни слова упрека, даже ни намека на него. И мне больше не нужно переживать и избегать встреч. Она сама станет избегать меня, я уверен. И это правильно. Это именно так, как должно.

Но я смотрел на это письмо и чувствовал, что солнце погасло.

Со вздохом я сложил его и убрал во внутренний карман. Достал из сейфа коньяк и рюмку, налил, посмотрел на свет. И залпом выпил.

Ночь обещала быть долгой.

====== Четвертая новелла. Сатисфакция. ======

Миновала осень, и зима вступила в свои права. Приближалось Рождество. Но меня это вряд ли могло заинтересовать. Полностью погрузившись в работу, я мало обращал внимания на смену времен года. Я всегда знал, что работа является лекарством от всех горестей и сомнений, а потому работал на износ, выматывая и себя, и Коробейникова. Тот, впрочем, никогда не жаловался, и радовал меня безмерно, совершенствуясь в сыщицком деле день ото дня.

С Анной Викторовной мы с тех пор более не встречались. В участке она не бывала. А я не бывал там, где мог ее встретить, выполняя просьбу, высказанную в письме. Постепенно мысли о ней оставили меня и возвращались лишь в редких снах. Впрочем, я сильно утомлялся, а потому и сны видел редко.

То утро ничем не отличалось от всех остальных. Мы с Антоном Андреичем пришли в участок, встретившись по дороге. Там уже кипела жизнь: кто-то жаловался, кого-то допрашивали. И клетка была полна задержанными за ночь дебоширами. В праздники вообще количество пьяных драк и мелкого хулиганства резко возрастало.

Вот и теперь у стола городовой допрашивал мужичка крестьянской наружности. Мужик чуть не со слезами на глазах клялся в своей невиновности, городовой же, с упорством, достойным лучшего применения, пытался его расколоть. Срочных дел у меня не было, и я остановился полюбопытствовать:

— Что тут у вас?

— Карманника поймали, Ваше Высокоблагородие, — доложил городовой. — Целую неделю на рынке шарился. Два свидетеля на него показали.

Я посмотрел на задержанного. Карманники, конечно, артисты преступного мира. Но этот был вовсе уж не похож. В простой крестьянской одежде, с заскорузлыми от работы руками, с распухшими суставами на пальцах. Ну типичный крестьянин.

Он повернулся ко мне:

— Не виноват я, Ваше Благородие! Врут свидетели-то! Мы из села приехали, торговать!

— Чем торгуешь? — спросил я мужичка.

— Так мясом! Свинина, говядина, все свое, — на глазах у него выступили слезы. — Ваше Благородие, отпустите Христа ради!

Я ему верил. Но следовало все-таки убедиться:

— Отпущу. Если фокус покажешь.

Я достал из кармана колоду карт, с которой не расставался для памяти, и одной рукой пару раз перетасовал ее. И протянул мужику. Он посмотрел на колоду с ужасом, а на меня с полным отчаянием:

— Ваше Благородие, да не приучены мы!

Но я не отступал:

— Давай-давай! Сделаешь — отпущу.

Горько вздохнув, мужичок взял у меня колоду, стал старательно пристраивать в руке. Непривычные к тонкой работе пальцы не слушались, ему и в двух-то руках было трудно ее удержать. Но он старался изо всех сил, пытаясь заработать себе свободу. Наконец, колода с трудом улеглась в одну ладонь. Мужичок попробовал шевельнуть пальцами — и карты разлетелись по всей приемной от неловкого его движения.