Страница 6 из 29
Не жалея времени, сил, средств при помощи Московского горкома партии и государственных музеев энтузиастам удалось раздобыть множество подлинных вещей конца XIX века, книг, заполнить ими просторные стены.
Я написал об этом музее очерк. Еще бы, именно на даче в Кузьминках завершена книга, которую толкователи ленинизма признают «подлинным манифестом революционной социал-демократии». Этот манифест заканчивался возвышенными словами: «…русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».
Вот когда пролетариям соседнего с дачей Люблинского литейно-механического и всех других заводов была уготована роль авангарда в задуманной в голове молодого дачника мировой встряске. (Кто сегодня из молодых выпускников университетов в 23 года способен дать России теорию, чтобы решить проблемы, не менее острые, чем те, которые переживала Российская империя в 1893 году?)
Таким образом, белостенная дача в Люблино стала объектом музейного показа, местной достопримечательностью. К ней проторили тропу экскурсанты, благоговейно взиравшие на простую металлическую кровать, заправленную тонким одеялом, стул и стол под настольной лампой с зеленым абажуром… Здесь, как рассказывали посетителям, допоздна горел свет, здесь будущий вождь писал свои сочинения, переводил Энгельса, брошюру Каутского «Основные положения Эрфуртской программы», на этой даче Ленин учился печатать на машинке, причем непременно быстро.
И вдруг в один черный для энтузиастов день музей тихо прикрыли. Экспонаты куда-то увезли. Как мне рассказывал опечаленный Бор-Раменский, участники революции и Гражданской войны, отсидевшие по два десятка лет в родных советских тюрьмах и лагерях, до последнего вздоха верили, что в эти самые лагеря они попали случайно, по некой исторической ошибке, по злой воле предателя Сталина, изменившего великому делу Ленина.
«А наш Ильич – человек гениальный, он не виноват в лагерях», – убеждал меня Бор-Раменский, и внушал эту мысль мне, молодому члену партии, и я искренне радовался, что такой вот замечательный большевик, принадлежавший к старой ленинской гвардии, не сгинул в лагере, вышел на свободу, сумел начать новую жизнь, основал еще один ленинский мемориал.
Старик Бор-Раменский с юношеским пылом покупал в букинистических магазинах книги, брошюры, журналы конца XIX века, какие мог читать его кумир летом 1894 года. Не жалел персональной пенсии на книги. Рылся в архивах, чтобы найти документальное подтверждение версии о подлинности ленинской дачи. В тридцатые годы Мария Ильинична, которую привозили в Кузьминки, признала, что белый двухэтажный дом с мезонином – та самая дача, где жила семья Ульяновых. И вот докопался кандидат исторических наук, что не так все было…
Ему хватило мужества и честности признаться в ошибке, которую разделили с ним партийные инстанции, давшие «добро» на открытие музея. Но докопаться до истоков трагедии собственной загубленной жизни и своего поколения не смог.
На этой ли, на другой даче, но именно в Кузьминках автор монографии «Что такое „друзья народа“…» прожил все лето – два с половиной месяца. Не только писал, переводил классиков. Научился кататься на велосипеде, купался в пруду, встречался с московскими молодыми марксистами, решившими своими силами издать сочинение Петербуржца.
Для этого ездил с дачи в Москву, на Садовую-Кудринскую, где в глубине владения, в двухэтажном строении проживал член «шестерки» врач Мицкевич.
В этом доме автор передал свою рукопись московскому студенту А. Ганшину, которая произвела на последнего «огромное впечатление». Он и вызвался издать труд, благо был человеком состоятельным.
Поскольку ни одна легальная типография не могла бы тогда опубликовать сочинение со столь явно выраженным стремлением к насильственному ниспровержению существовавшего государственного строя, то молодые люди решили отпечатать выпуски книги по частям, нелегально, на множительных машинах. Одна часть рукописи печаталась в имении отца этого студента под Владимиром. Затем продолжили тайком работу в Москве, на Первой Мещанской улице, в одном из домов на квартирах отца все того же студента Ганшина.
«В Горках и в Москве, – писал он, – мною и В.Н. Масленниковым (студент Московского высшего технического училища. – Л.К.). были изданы только две первые части». Числом всего сто экземпляров. Их зачитывали до дыр, читали вслух в кружках. Автор даже девушкам читал свое сочинение, и они внимали каждому слову. Этой книгой Владимир Ульянов утвердил себя как лидер нового течения в революционном движении России.
Вспоминая о беседах в Кузьминках на берегу пруда, спустя тридцать лет этот же состарившийся издатель писал, что «уже тогда чувствовалось, что пред тобой могучая умственная сила и воля, в будущем великий человек».
Чтение в кружках происходило и в Москве, и в Питере, куда уехал в конце августа отдохнувший и посвежевший будущий «великий человек», а тогда помощник присяжного поверенного, о котором, очевидно, за лето подзабыли коллеги из юридической консультации, где, бывало, он как адвокат вел прием истцов.
Об адвокатской практике в 1894 году «Биохроника» не упоминает ни разу: всё тайные кружки, встречи с марксистами-интеллигентами, с рабочими на их квартирах. Одному пролетарию вождь помогал изучать первый том «Капитала» Карла Маркса.
Можно вообразить, что из этой затеи вышло… Я на первом курсе Московского финансового института перед экзаменом по политэкономии одолел всего страниц сорок, споткнувшись на словах «стоимость тем и отличается от вдовицы Квикли, что не знаешь, с какой стороны за нее взяться». Так и не узнал, что это за вдовица, о которой упомянул Карл Маркс.
В конце года в письме к матери, занятый штудированием Маркса, просит достать ему третий том «Капитала». Волнуют и семейные дела. Младшая сестра Мария Ильинична с трудом одолевает гимназический курс, терзается, что успевает плохо, о чем сообщает любимому брату. А тот отечески отвечает. Из «Биохроники» узнаем: «Ленин пишет письмо М.И. Ульяновой, в котором беспокоится о ее здоровье, рекомендует не переутомляться».
Все так, но не совсем. Вот что на самом деле писал Владимир Ильич Марии Ильиничне:
«С твоим взглядом на гимназию и занятия я согласиться не могу… Мне кажется, теперь дело может идти самое большее о том, чтобы кончить. А для этого вовсе не резон усиленно работать… Что за беда, если будешь получать тройки, а в виде исключения двойки?… Иначе расхвораешься к лету не на шутку. Если ты не можешь учить спустя рукава – тогда лучше бросить и уехать за границу. Гимназию всегда можно будет кончить – поездка теперь освежит тебя, встряхнет, чтобы не кисла очень уж дома. Там можно поосмотреться и остаться учиться чему-нибудь более интересному, чем история Иловайского или катехезис Филарета».
Да, брат знал, что говорил, сам штудировал Иловайского и Филарета, сдавал на пятерки «почти» все гимназические дисциплины, цену им знал, высоко не ставил. И советовал поэтому сестре в 16 лет бросить… выпускной класс, семью и уехать учиться за границу!
Зная о трех источниках семейного бюджета (пенсии матери, наследство отца, земельная рента) мы не особенно удивимся такому совету. Ясное дело, что «деньжонок» и на дорогу, и на жизнь, и на учебу за границей нашлось бы и для младшей дочери, как находились они для всех остальных детей. Вот выдержка из другого, более позднего письма сестре:
«Меня вообще очень удивляет, что ты с неохотой едешь за границу. Неужели интереснее сидеть в подмосковной деревушке?»
Еще одно указание по этому поводу, на сей раз матери: «Маняша, по-моему, напрасно колеблется. Полезно бы ей пожить и поучиться за границей, в одной из столиц, и в Бельгии особенно, удобно заниматься. По какой специальности хочет она слушать лекции?»
Наконец Маняша решилась и отправилась по совету брата в Бельгию, где начала слушать лекции в университете.