Боярин

Я же, к своему удивлению, не то чтобы робел перед Аленой, а просто не мог найти нужных слов для беседы с ней. Уж там-то, в моем мире я бы ее за пятнадцать минут… Впрочем, там таких не было… А каких таких? Какая она — Алена Митрофановна? Я-то доселе видел ее всего пару раз мельком. Один раз, когда защищал ее от бандитов. Другой, если то мне не померещилось, когда первый раз очнулся в санях после ранения. А пообщаться нам и вовсе не доводилось. И особым желанием общения со мной она, как видно, не горит. Ну да впереди дорога длинная. Думаю, еще пообщаемся.

Ночью меня сбросили с лавки и, заломив руки за спину, связали, попутно несколько раз пнув под ребра.

— Попался, гаденыш! — услышал я злорадный голос Залесского. — Из-за тебя теперь и девку порешить придется. На сук его!

— Погодь, Никита. На сук его завсегда успеется, — раздался еще один знакомый голос, и я, повернув голову, в свете разгорающихся лучин с удивлением увидел живого и невредимого Евлампия Савина. — У меня к этому человеку интерес имеется.

Как только я до конца осознал ситуацию, меня вдруг разобрал неудержимый смех. Тот самый смех, который называют истерическим. До сих пор думал, что подобному подвержены только психически неуравновешенные люди. Себя, естественно, таким не считал. И вот теперь, лежа на грязном полу, ухохатывался до слез и боли в животе, и никак не мог остановиться. А душу меж тем обволакивало чувство безразличия к собственной дальнейшей судьбе. Все! Все надоело! Весь этот бред надоел! Пусть меня либо вылечат, либо убьют, но участвовать в этом балагане я больше не намерен.

Вот только Алену жалко. Получается, что из-за меня теперь и ее убьют. И спасти ее на этот раз у меня не получится — связан крепко, и на помощь прийти некому. А что с остальными? Наверняка тоже в живых не оставят, если уже не порешили. Я-то жив, только благодаря какому-то интересу, имеющемуся ко мне у изменника Евлампия. Интересно, что ему от меня нужно? Эта мысль заставила смех отступить, и я затих, упершись лбом в пол и тупо пялясь в забитую грязью щель меж половых досок.

— Закончил кудахтать? — поинтересовался Евлампий, несильно толкая меня в плечо носком сапога. — Поднимите его, хлопцы. Надобно мне его глаза видеть.

Меня схватили за связанные за спиной руки и дернули вверх так, что хрустнули плечевые суставы.

— Осторожней, черти! — вскрикиваю, морщясь от боли. — Руки выломаете, я ж тогда говорить не смогу.

— Сможешь, — заверяет Евлампий. — На дыбе все говорить начинают, аки греческий проповедник перед паствой.

— Я не такой, как все. Я больше на ласку поддаюсь.

— И приласкать могем. Сунь-ка, хлопец, кочергу в печь, пусть согреется для ласк.

— Чего тебе надо-то от него? — опережает мой вопрос Залесский.

— Слышал я, когда связанным в бортничей избушке сидел, как Петьке один его человек про какое-то золотишко рассказывал, которое он вместе с этим вот, — кивнул на меня Савин, — где-то в лесу припрятали.

— Так, небось, его забрали уже, то золотишко-то. Невский-то еще когда в столицу подался.

— Думаю, Никита, не забрали золотишко. Нас оно дожидается, — усмехнулся изменник и пояснил: — Знали о захоронке только двое. Того Петькиного холуя хлопцы порубали, когда он по мою душу явился. А этот, ты сам сказывал, в беспамятстве до Петькиного отъезда валялся. Да и спешил сильно гаденыш, вряд ли досуг ему было по лесу шариться. Так что по всему выходит, на месте то золотишко.

Похоже, говоря про холуя, которого зарубили, он имел в виду Алексашку Меньшикова. Жаль мужика. Жаль даже несмотря на то, что если бы не княжеская рассудительность, Алексашка не раз мог бы отправить меня на тот свет.

— Много золотишка-то? — этот вопрос Залесский адресовал уже мне. Однако, видя, что я не спешу с ответом, обернулся к одному из своих холопов, сующему кочергу в полыхающий жаром зев печки: — Гринька, ты суй так, чтобы в самые угли. Недосуг нам долго ждать.

— Дык, знамо, боярин, — кивнул в ответ холоп.

Такой поворот мне в корне не нравился. Может, минуту назад я и желал смерти, но не мучительной же? Я им что, партизан, что ли? Да на фиг мне это золото?

— Э, мужики, так это что, весь сыр-бор из-за того рыжья, что ли? Да оно мне в нафиг не уперлось. Я же монах, у меня к златофилии стойкий иммунитет с пеленок. Не верите, можете посмотреть на левом предплечье следы от прививок.

— Перекинь веревку через матицу да подвесь этого говоруна на дыбу, — решил прервать мое красноречие Евлампий, обращаясь ко второму подручному столичного боярина.

— Ты, смерд, — подошел ко мне вплотную Залесский, — ежели еще раз мужиками нас назовешь, я тебе язык на раскаленную кочергу намотаю.

Боярин приблизился настолько, что я еле сдержался, чтобы не врезать лбом по его горбатому носу. Лишь сказал в ответ на угрозу:

— Тогда я точно ничего не смогу рассказать.

— Ишо греть? — спросил холоп, достав из печи кочергу, конец которой уже светился зловещей краснотой.

— Добела чтоб, — распорядился боярин.

Тем временем второй холоп привязал к моим рукам просунутую через потолочную балку веревку и потянул ее вверх. Я лихорадочно искал выход из сложившейся нехорошей ситуации, но по всему получалось, что мое положение безнадежное. Как бы чистосердечно я не намеревался рассказать и показать, где зарыл в снегу золотые монеты, бандиты не собирались ничего слушать без так неразумно затребованных мною предварительных «ласк».

Изо всех сил напрягаю предплечья, не давая вывернуть руки, и тянущий веревку холоп начинает кряхтеть от натуги.

— Остап, помоги хлопцу, — зовет Савин, и из какого-то угла появляется один из тех бандюков, что напали на княжеский обоз. Видать, какая-то заплутавшая в лесу группа вышла в тот раз к избушке бортника и освободила привязанного к лавке изменника.

Сопротивляться усилиям двоих не в моих силах. Не выдержав напряжения в мышцах, расслабляю руки, но перед этим слегка приседаю. Бандиты, воспользовавшись послаблением, резко тянут веревку. Когда предплечья выворачиваются до предела, и в следующий миг должны начать трещать суставы, резко отталкиваюсь от пола, запрокидывая ноги вверх подобно тому, как на турнике выполняется задний подъем переворотом. Только я стараюсь выполнить упражнение в обратном порядке — просунуть зад и ноги между связанных рук. Не тут-то было. Будь мои руки хотя бы на четверть метра длиннее, я легко смог бы вывернуться. Хоть и не знаю, что дало бы мне это в итоге.

Поняв бесполезность попытки, со злостью бью ногами в балку.

Если бы бандиты не выдержали рывка и сразу отпустили веревку, то я, скорее всего, свернул бы шею, воткнувшись головой в пол. Однако, не ожидая от меня подобного финта, они от неожиданности все же подались вперед. Казачок-изменник споткнулся и выпустил веревку. Я еще раз ударил ногами, теперь в потолок, отчего сквозь щели посыпалась труха, забившая глаза холопу Залесского, продолжающего удерживать меня на весу. Меня тоже осыпало прилично, но глаза закрыть я успел. Зажмурившийся бандит опускает голову, фыркает, вероятно труха попала ему и в рот, и начинает одной рукой яростно тереть глаза. Второй рукой он уже не может удержать веревку, и я плавно опускаюсь на пол.

Савин выхватывает из ножен саблю. Залесский шустро прячется за спину поднявшегося от печи холопа. В руках споткнувшегося бандита тоже уже сверкает клинок, и они с Евлампием подступают ко мне с двух сторон.

— Да покажу я вам где лежит это чертово золото! — кричу, отступая к стене. — Нешто оно мне дороже собственной жизни.

— Чего ж тогда брыкаешься? — подступает ближе Евлампий.

— Я пыток боюсь, — признаюсь вполне искренне. — Поубиваю, ежели пытать будете…

Договорить я не смог, потому что, пятясь, наступил на привязанную к рукам веревку и, не поняв, что меня потянуло за руки, попытался обернуться. Оборачиваясь, зацепился за веревку второй ногой и, потеряв равновесие, рухнул на бок.

Подняться мне не дал упершийся под подбородок клинок. Подбежавший Залесский пинает в живот. Пинает, замахиваясь от бедра, потому неумело и не больно. Но все равно я машинально дергаюсь, скользнув подбородком по остро отточенной стали, и чувствую, как по скуле за ухо протек теплый ручеек крови.