Восход Левиафана

- Кизекочук, - оборвал его отец. Да, теперь он позволил себе стать отцом, забыв о роли сахема. Он сделал шаг навстречу сыну и положил правую руку ему на плечо. Кизекочук не сбросил ее, ибо отлично знал своего отца и понимал - едва ли он был инициатором ситуации, и едва ли решение далось ему легко. Ведь он знал, все они знали, о, пресветлая Ата-ан-сик, как Витэшна и Кизекочук любили друг друга!

- Сын, - тон Гехэджа изменился, стал мягче. - Я знаю, ты все понимаешь. Но также знаю, что тебе не просто принять это. Прости. Прости нас всех, но от этого шага зависит само существования Пяти племен.

Кизекочук понимал, что не имеет права злиться на отца, но все равно злился. Злоба захлестывала его многометровой волной и тащила внизу, в омут тьмы и безликой ярости. Он злился на всех, на все. Он злился оттого, что был бессилен. Впервые в жизни он встретил врага, с которым не мог справиться. И этим врагом были обстоятельства, сам окружающий мир, сама жизнь. Таких врагов нельзя победить.

Он взглянул на отца еще раз. Не для того, чтобы что-то прочесть в его глазах. Не для того, чтобы попрощаться. Это был взгляд, предписанный обычаем, он не имел права покинуть общество сахема, не взглянув на него. Затем Кизекочук побрел прочь, вдоль берега реки, на юг. Отец не остановил его, не окликнул, и молодой воин был благодарен ему за это.

Все произошло слишком быстро. Он еще не успел понять, не успел осознать, что на самом деле случилось с ним и Витэшной. И тем более он не представлял, что делать дальше. Да и можно ли вообще что-то сделать?..

Кизекочук пересек земляной вал с частоколом, пройдя через южные ворота, и воины с длинными копьями, оберегающие вход в уоки, не рискнули даже взглянуть на него. Он двинулся дальше, туда, где вал переходил в пологий склон, уходящий к речным низовьям и лесистой равнине. Он прошел еще несколько сулету прежде, чем скрылся под кронами пихт, секвойи и тсуг. Теперь, он знал это, дозорные, таящиеся в укрывищах на ветвях приграничных деревьев, больше не видят его. Хотя наверняка чуют. Ну и пусть.

Он сорвался на бег, рыча, словно росомаха, вернувшаяся с охоты и обнаружившая свою нору разоренной волками. Жгуты упругих мышц обвили молодое тело с охряно-бронзовой кожей, они перекатывались по груди, шеи и плечам, словно где-то под покровом человеческой плоти зарождалось нечто могучее, жаждущее свободы. И это что-то вырвалось из горла молодого война длинным протяжным воем, не похожим ни на одного хищника, не похожим ни на одного человека. Наверняка его слышали в уоки, как минимум - дозорные. Ну и пусть.

Его черные прямые волосы, собранные в пучок на затылке и перехваченные неширокой кожаной лентой с выжженными на ней охранительными молниями, растрепались. Тело покрылось бисеринками пота, что собирались в блестящие ручейки в ключицах и меж грудных мышц. Но эти ручейки не успевали сбегать вниз, их высушивал поток воздуха, что обвивал тело воина, несущегося сквозь лес.

Орлиное лицо, искаженное гневом, напоминало маску Ха-кве-дет-гана. Маску, которую Кизекочук однажды видел в святилище темного бога-близнеца. Это святилище стояло в главной оуки племени онундагэга. Меджедэджик и его отец, сахем племени Кватоко, поклонялись Ха-кве-дет-гану, все знали это. Законы предков не запрещали этого, напротив - предки заповедовали, что как все смертные равны пред богами, так и все боги равны пред каждым из смертных. Но темный брат-близнец пресветлого Ха-кве-ди-ю всегда был неким табу, необходимым злом, с которым мерились, но которого предпочитали обходить стороной.

Только не онундагэга. Только не Меджедэджик, который теперь по праву заберет у него Витэшну, даже если не любит ее! Кизекочук вновь издал горловой рев, заставивший стайку остроносых птиц в испуге сорваться с ближайшей секвойи и взмыть в синеву темнеющих небес. Быстро, все произошло слишком быстро... Хотя едва ли к такому можно подготовиться.

Кизекочук сбавил темп, затем пошел пешком. Он сильно вспотел, хотя пробежал не больше перехода и совсем не сбил дыхание, но вечерняя прохлада еще не успела вступить в свои права здесь, в лесной чаще, где кроны вековечных стволов надежно сберегли дневную жару.

Он свернул с тропы к реке, туда, где старое русло быстроводной Мух-хе-кан-не-так изгибалось и вода на излучине почти замирала. По камням здесь можно перейти на небольшой островок с молодой рощей, ИХ рощей. Кизекочук знал, что если Витэшны нет в уоки, то она здесь. Они всегда приходили сюда, в радости и в горе.

Молодой воин нашел свою возлюбленную на стволе упавшей сикоморы. Она сидела на дереве, подобрав под себя ноги и роняя в стоячую воду хрусталь своих неземных слез. Ее чистое светлое лицо с иссиня-черными переливчатыми глазами и прекрасными угольными волосами, заплетенными в тугую косу за спиной, было омрачено печалью. Уголки маленьких пухлых губок подергивались в такт всхлипам и Кизекочук почувствовал, как половина его сердца мгновенно обратилась в пепел от этого зрелища.

Она не сразу поняла, что рядом кто-то есть, а когда увидела его, бросилась к нему на шею, обняла и зарыдала в полную силу. Он тоже хотел дать волю слезам, но не смел, ибо не пристало воину показывать слабость в присутствии женщины. Тем более - НЕ своей женщины. Уже никогда...

Затем они впились в губы друг друга и страсть на мгновение поглотила их разумы, слив маниту двух тел в единое целое. Она отступила на шаг, не выпуская его из объятий, уперлась спиной в ствол упавшей секвойи. Он обхватил ее руками и в одно быстрое, но плавное движение уложил на теплый ствол давно мертвого дерева. Его руки скользнули по ее стану, она лишь сильнее обняла его и изогнулась, терзаемая неутолимой жаждой быть лишь его, сейчас и навсегда.

Они могли сделать это. Поддаться желанию, нарушить закон предков. Могли сделать то, о чем мечтали столько зим! И плевать, что это закроет им путь в родное племя. Плевать, что их объявят изгоями, которым придется покинуть территории Пяти племен. Плевать, что скорее всего они погибнут, в своих скитаниях наткнувшись на боевой отряд анишшинапе. Главное, что они подарят себя друг другу...

Но потом Кизекочук подумал об отце, подумал о судьбе своего племени, о судьбе всех Пяти племен. Ведь старый сахем говорил правду, каждое его слово - точно удар томагавком или кинжалом из кровавого камня.

- Нет, - прошептал он.

- Нет, - эхом отозвалась она.

Их маниту все еще были сплетены воедино и мысли одного тут же становились мыслями другого. Они не могли этого сделать, не могли нарушить закон предков. Решение принято. Жаль только, что его приняли за них.

Они в полчании просидели на стволе упавшей секвойи до середины ночи, пока Витэшна не начала мерзнуть. Влюбленные не проронили ни слова на всем пути до родной уоки, вошли в нее обнявшись. Да, их могли видеть и могли многое думать, учитывая, что уже все племя в курсе решения совета. Ну и пусть.

Кизекочук довел возлюбленную, которая больше не могла принадлежать ему, до овачиры Окэмэна. Через приоткрытый полог молодой воин увидел в полумраке неяркий очаг и старого могучего воина с выбеленной годами головой. Окэмэн был задумчив и Кизекочук мог бы поклясться, что точно знает, о чем думает глава древнего рода - сумела ли его дочь сохранить честь? Не преступила ли закон предков? Назло ему, назло его решению и всему миру?

«Ты можешь не опасаться, старый Окэмэен», - подумал Кизекочук. Он в последний раз коснулся щеки Витэшны, его пальцы скользнули по ее плечу, спустились по руке к запястью и сильно сжали его. Девушка всхлипнула, не отрывая от него глаз. В такие минуты слова излишни, ибо, как говорят шаманы, маниту двух тел переплетаются в единую ветвь Великого древа дважды - в миг неземного наслаждения и в час беспросветной печали. Но это больше не повторится, их тела теперь не принадлежат друг другу. Их маниту больше никогда не сольются воедино.

Она скрылась за пологом овачиры, изо всех сил удерживая у горла густой студенистый ком, сотканный из слез, крика, печали и злобы. Он не стал провожать ее взглядом, ни к чему.