Переписка

Любящий Вас и благодарный Вам Лесков.

15. 1891 г. Января 9.

9 генваря. 91. СПб.

Получил от Вас большое письмо, Лев Николаевич, да только оно не ко мне писано, а пожалуй - к Николаю Николаевичу Ге. Прочел его, потому что думал, что Вы ошибкою написали меня "Николаевичем", все искал - что бы ко мне относилось, но, дочитав до конца, убедился, что ко мне тут ничто не направлено, и, очевидно, это письмо не ко мне, а адресованное ко мне пошло в Плиски. Возвращаю Вам это письмо, чтобы послать его по адресу, а сам боюсь это сделать, чтобы не направить письмо ошибочно. Нового ничего. Вчера видел Суворина, и он меня спрашивал: "не сердитесь ли, голубчик". Я отвечал - не сержусь. Это им нужно. Сегодня у них есть "Вор", такой же как мой. Суета сует.

Преданный Вам Н. Лесков.

16. 1891 г. Января 12.

12 генв. 91. СПб. Фршт., 50, 4.

Досточтимый Лев Николаевич.

Был у Суворина и дал ему прочесть Ваше письмо, в месте, касающемся рассказа. Суворин был очень рад тому, что этим путем получилась развязка, которой напрасно ожидали от Черткова. Теперь рассказ пойдет на следующей неделе. Изменения будут только в том, что придется выпустить слово "похоть" и заменить слово "девка", имеющее специальное значение, - словом "женщина". Что же касается заглавия, то мы его обдумывали втроем и остановились на предложенном мною названии по имени, то есть "Франсуаза". Это - самое удобное, простое, краткое, скромное и "приличное". Кроме того, по этому имени легко будет и вспоминать произведение. Ваше имя нигде упомянуто не будет. Думаю, что все это сделано как следует. Заглавия вроде "Сестра" или "Ошибка", по-моему, были бы хуже, чем "Франсуаза". Здоровье мое худо, а веселость, или, лучше сказать, желание шутить, нападает с досады. Смотришь, смотришь на всю окружающую благоглупость, да и сам задурачишься. Написал в самом архаическом "штыле" - "Сказание о протяженносложенном братце Иакове, - како изыде на ловитвы своя и усрете некоего льва, рыкающа при поляне, и осети его, и множицею брався с ним и растерза его, и обрете нескудно злата, на нем же и опочи в мире со ужики свои". Там же есть "эпизода" о Вышнеградском, "како плакася, иж рекут его вора быти", и поэты возводят его на Геликон и низводят на землю освященного и с новым именем - "Всевышнеградский". Смотрю, как "Иван Ильич" ходит к нам в больницу исцелять, и всегда бормочет только над одною больною, а разом о всех почему-то не молится. Предложил этот вопрос "сестрам милосердия", и они смутились... Область же его все расширяется "милостью Божиею", - так в день его юбилея, когда он (по отчетам хроникеров) съел подряд три обеда и "встал с удивительною бодростью" - председатель общества трезвости, именитый законоучитель Петербурга, протоиерей Михайловский ошибся мерою вина и, приняв на нутро более, чем можно главе трезвенных, - не встал вовсе, а был изнесен на руках своих духовных детей, и Иван Ильич его от этого не исцелил, а теперь сам избран на его место, так как он не пьет иного вина, кроме мадеры братьев Змеевых в Кашине. Кроме же этих событий, современная жизнь у нас не являет ничего достойного внимания. Поездку к Вам опять должен отложить, так как получил известие из Киева, что 20 генваря ко мне будут оттуда брат с племянницей. Вероятно, поеду тогда, когда они поедут назад через Москву, и я с ними, до Тулы.

Преданный Вам Н. Лесков.

P.S. В Константиновском военном училище дежурный офицер донес на юнкера, что тот "имел книгу: "Мелочи архиерейской жизни". Юнкера посадили под арест.

17. 1891 г. Января 20.

20 генв. 91. СПб. Фршт., 50, 4.

Очень благодарен Вам, Лев Николаевич, за Ваши письма. Они не писаны с тем, чтобы меня поддерживать и ободрять, а производят то и другое. Вы не ошибаетесь - жить тут очень тяжело и что день, то становится еще тяжелее. "Зверство" и "дикость" растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества. И при этом еще какой-то шеренговый марш в царство теней, - отходят все люди лучших умов и понятий. Вчера умер Елисеев, а сегодня лежит при смерти Шелгунов... Точно магик хочет дать представление и убирает то, что к этому представлению негодно; а годное сохраняется... "Родину" я Вам послал для "хари", которая там была намалевана с подлейшими причитаниями. С Сувориным я говорил по Вашему поручению без всякого над собой насилия. Мы лично всегда хороши с ним, а о прочем он не осведомляется, или спросит: "Не сердитесь, голубчик?" - "Не сержусь, голубчик". Так "голубчиками" и разлетимся. Он очень способный и не злой человек, но "мужик денежный", и сам топит в себе проблески разумения о смысле жизни. Вас он очень любит; но ведь он же не может согласиться с Вами и оставаться самим собою. Искренность, при которой человек не идет к лучшему, но сознает его достоинство и уважает лучшее, а себя порицает и "живет, не оставаясь на своей стороне", - кажется им глупостью. Надо спорить и "рвать лытки Толстому". Женщины чаще сознают правду и говорят: "Я так не делаю и не могу, но это - дурно, - надо бы так, как Толстой говорит". Я считаю это за хороший шаг. "Кто не против нас, тот уже за нас"... В "Новом времени" много военных инженеров, и они иногда "обладают" над господином "вертограда словесного". А он думает, что они это "износят из сфер". Так и идет шат во все стороны. При том Чертков пишет одному из этих "южиков" удивительные письма об одной из заповедей, и те его состояния не понимают, и к нему не снисходят, а только суесловят и стараются придать всему характер какого-то уродства. Я говорил об этом Черткову и Ге тоже; но он нас обоих за что-то взял в немилость, а Ваня Горбунов здесь и собирается на днях ехать и заедет к Вам. Смотрите - здоров ли Чертков? Или лучше сказать: не больнее ли он, чем это кажется? Его поступки в дороге со мною и с Ге, а потом здесь с другими и переписка теперешняя о "суррогате" заставляют быть к нему крайне внимательным. Он производит впечатление подстреленной птицы, которой не знаешь, чем помочь. "Поша" пишет письма бодрые, и Ругин тоже. При Анну Константиновну говорят, будто ей лучше, но ни воли, ни инициативы никаких нет. "Посредник" в великом запущении, и для чего это низведено в такое состояние, - об этом нельзя перестать жалеть. 20 No No "Петербургской газеты" вышлю Вам завтра (сегодня воскресенье, - контора закрыта). "Дурачок" я знаю, что плох. Повесть мою вчера взял у меня Владимир Соловьев, который непременно хочет меня "сосватать с "Вестником Европы", и того же будто желает и Стасюлевич. Я, с своей стороны, ничего против этого не имею, и отдаюсь Соловьеву. Повесть эта, однако, по-моему, едва ли теперь где-нибудь пригодна. Впрочем, любопытно - что из этого выйдет? Соловьев сам бодр, по обыкновению несколько горделив, но очень интересен. Вчера он привез мне свою книгу "История и будущность теократии", т. 1-й, печатанный в Загребе со множеством ужасных, а в иных случаях довольно остроумных опечаток. У него всего только 4 экземпляра, но он, вероятно, снабдит Вас экземпляром. Я еще только разрезал и понюхал листы книги, но она меня уже страшно заинтересовала. Какая масса знаний в этом человеке! Очень любопытная книга. А кстати, - он едет на сих днях в Москву. Он же не читал Вашей "Критики догматического богословия" Макария, и я не мог ее дать ему, так как ее все читают. Притом гектографированный экземпляр из рук вон плох. Не снабдите ли Вы Соловьева лучшим экземпляром, а у него, быть может, возьмете его загребскую книгу. Поехать к Вам очень хочу, да все помеха: брат приедет 25 да пробудет здесь дней 8-10... Очень это суетливо! Получили ли мою заметочку, под заглавием "Обуянная соль?" В литературных кружках ее прочли со вниманием, и инженеры "Нового времени" притишились. Хотел бы знать: не осуждаете ли за то, что отвечал? Много у меня досад и мало здоровья, а тут еще нанесло иметь дело с плутоватым купцом. Все "искушение".