Огненный лис

— Ишь ты, спохватился! — Хмыкнул Паша. — Тоже мне, рупор эпохи… Раньше надо было способности проявлять, да мозгами работать в нужном направлении. Недаром говорится: береги честь смолоду!

— Оценить, как должно, — вздохнул Спиригайло, — пока не утрачено — не возможно. Есть ведь и такая народная мудрость: хорошая мысля приходит опосля! Все, в общем, свыше предопределено, и не нам исправлять.

— Ну, ты загнул… Прямо, философ! По-твоему выходит, что если я твои бредни выслушиваю, это угодно Всевышнему?

— Может, и так.

— Ерунда! — отмахнулся Ройтман. — А вот надоест мне сейчас, да и прихлопну я твою поросячью морду табуретом? Изменю, так сказать, ход истории, а?

— Не изменишь.

— Почему это?

— Потому что судьбы наши предначертаны там, наверху, — поднял мордочку Спиригайло.

— Провидение к ним равнодушно, рок неумолим, но изменению они не подлежат. А если в практическом смысле… Табурет-то к полу привинчен, наглухо.

Павлик недоверчиво покосился на своего бывшего, хотя и очень изменившегося, начальника, обернулся — и попробовал сдвинуть больничный табурет с места.

— Правда…

— Я же говорил. Смирись!

— Опять ты меня обскакал, — посетовал на судьбу прапорщик. — Опять мозги запудрил.

— Пятнадцать лет я у тебя на побегушках прислуживал, пятнадцать лет пытался хоть как-нибудь, хоть что-нибудь свое… ан, нет! Всякий раз ты опять при козырях оказывался.

— А как же иначе Паша? Говорится же: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак…

— Больно умный ты! — Съязвил Ройтман. — Только я тогда никак в толк не возьму, отчего же тебя, такого умного, прирезали, как поросенка?

— Это дело другое, — вздохнул покойный Семен Игнатьевич. — На чужое позарился, память друга старинного предал, сына его гонениям подвергал… вот и поплатился.

— Насчет гонений… это ты про братца моего? Про Виктора?

— Про него, родимого. Про него, касатика.

— Так что же выходит — он тебя… того?

— Нет. Его там и близко не было. — Спиригайло вельнул серым хвостиком и улегся возле подушки, поудобнее. — Нашлись люди пострашнее. На дороге, от станции к садоводству, девку-медичку ко мне подослали. Слово за слово — она шасть в кусты, по ногам, по грудям себя оглаживает… ну, я и не устоял.

— И чего?

— Ничего. В самый интересный момент она меня скальпелем в печень — и привет родне!

— Отлюбился.

— Фу-у, жуть какая! — скривил губы Павлик. — Но ты больно-то уж не отчаивайся. Все там будем.

— Да я и не отчаиваюсь. Где-то даже, по большому счету, рад… Например, вот, от жены, змеюги подколодной, избавился. К тому же — лестно! Не от старости дряхлой дуба дал, а на красивой молодой бабе.

— Мечта, да и только! — Фыркнул прапорщик.

— А ты как думал? По сравнению со смертью Заболотного моя — вообще картинка!

— Кстати, а как он загнулся-то? И куда пропал? У нас его все управление разыскивало.

— Ментов питерских поголовно на уши поставили — и нечего! Ни гу-гу, как в дымоход вылетел.

— Почти так и случилось, — ответил Спиригайло, потянулся за Пашиной пачкой и с удовольствием прикурил, выпуская дым из поросячьего пятачка. Сожгли его. Живьем. На одном из фортов, недалеко от Кронштадта.

Семен Игнатьевич перехватил поудобнее серыми лапками сигарету, откашлялся:

— Да что рассказывать! Сам у него и расспроси.

— А он что, тоже здесь? — Изумился Ройтман. — В какой палате?

— Да ни в какой! Ты что, действительно не признал его?

— Нет.

— А между прочим, он тебя сегодня минут тридцать материл, почем зря!

— Да ну? Не может быть.

— Может, Пашенька, может… Ворону на тополе видел?

— Мерзкую такую? С драной задницей? Черную?

— Он и есть, собственной персоной. Видал, как обуглился?

— Вот это да… — оторопел Павлик Ройтман. — А я-то, дурак, стою и думаю — откуда мне рожа у этой твари знакома? Хотел даже, грешным делом, её пристрелить. А это, значит, сам товарищ Заболотный?

— Собственной персоной, — подтвердил Спиригайло. — Из чего пристрелить-то хотел?

— Как из чего? — Не понял вопроса прапорщик. — Из «маузера» своего…

Он осекся и вновь начал шарить рукой под матрасом:

— Не видел? Куда-то я его подевал.

— Не этот ли зеленый? — Спиригайло приподнял поросячью морду и кивнул куда-то в сторону.

— Да нет, там соседский лежит. Без обоймы. А мой заряжен всегда. Вот!

Паша перевернул вверх тормашками всю постель, но в конце концов нашел оружие.

Бережно обтер его, прижал к груди:

— Вот он, хороший мой…

«Маузер» приятно тяжелил руку, его присутствие наполняло душу уверенностью и неким восторженным трепетом. Павел Ройтман почесал стволом за ухом, и с удовольствием, громко отгрыз половину ствола:

— Хочешь?

— Не, — отмахнулся лапой Спиригайло. — Я после первой не закусываю.

— А что, — позавидовал прапорщик, — уже вмазал где-то?

— Да главный врач с утра поднес, — похвастался бывший Семен Игнатьевич. — Уважает. А «маузер»-то хорош?

— Конечно, — заверил Павлик и в доказательство своих слов отгрыз ещё кусочек.

— Жаль, у меня такого не было тем вечером, — вздохнул Спиригайло. — Тем вечером, когда меня прирезали.

— Не спас бы он тебя. Нет, не спас бы.

— Почему?

— От бабы, дорогой ты мой бывший начальничек, ни одна в мире пушка не спасет. Если уж баба тебя извести захотела — все, так и будет! Спи спокойно.

— Тоже верно, — не стал спорить Семен Игнатьевич. — Однозначно бы погиб. Но все же, было бы вдвойне умилительно — на красивой молодухе, да с оружием в руках!

— А чего ты, между прочим, в последнее время к Виктору прицепился? — вспомнил вдруг Ройтман. — Обложил его со всех сторон, как волчину, да ещё меня под это дело подписал…

— Жадность, Паша, — развел серые лапки по сторонам Спиригайло. Жадность. И азарт, само собой. Золотишко хотелось повидать. И своими руками пощупать. Да не так, чтобы только колечки-цепочки копеечные с ярлыками. А горы несметные! Пуды… кучи… тонны!

— А Витек-то здесь при чем? У него же, кроме дырявого кармана в пальто отродясь ничего ценного не было.

— У него, может, и не было… а вот в роду его, по линии отца, кое-что водилось.

— Ври больше! — Отмахнулся Павел от крысенка. — Уж я-то родню его знаю. Голь перекатная, рабочие с крестьянами, слаще морковки никогда ничего не пробовали. Витька рассказывал ещё про какого-то священника, но тоже, по-моему… Да они и не местные, к тому же — из какого-то Табурища на Днепре.

— А про икону он тебе не рассказывал? — дернул хвостиком Спиригайло.

— Про какую икону?

— Которая Витькиным родичам по наследству досталась? Лик Божьей Матери Пресвятой Девы Марии Доростольской.

— Какой такой матери? — нехорошо осклабился Ройтман.

— Доростольской. Был раньше такой город — Доростол, он в одиннадцатом или в двенадцатом веке столицей болгарской считался. Только икона-то ещё древнее! Князь Святослав её вместе с данью от греков вез в Киев, но по дороге сгинул. Если верить историкам, печенеги его вместе с малой дружиной вырезали, ради этой самой византийской дани. Кинулись обозы грабить глядь, а добычи-то и нет почти: куда-то большая часть сокровищ подевалась, и икона вместе с ними.

— Здорово!

— Говорят, кто-то из княжеских спутников все это из-под носа у печенегов увел, а потом зарыл клад близ села Табурище. А на иконе знак особый сделал, и письмена. Если их воедино сложить, а потом прочитать правильно — можно узнать, где сокровища князя Святослава спрятаны.

— Легенда, — пожал плечами прапорщик. — А ты-то про все это откуда знаешь?

— От отца Витькиного. Мы же дружили с ним когда-то… Он, когда ещё живой был, по — пьянке рассказывал, будто это его предок дальний, воевода Левшов, отличился.

— И ты, стары хрыч, поверил?

— Не сразу. Но потом, так уж вышло, на документики кое-какие наткнулся, на газетки, журнальчики… Оказывается, я не первый такой — там, в районе нынешнего Светловодска, кладоискатели уже чуть не каждый метр землицы перекопали. И любители-следопыты, и профессиональные археологи. Много чего нашли, но все по мелочи: черепушки, косточки, оружие, монеты… Старинные монеты. Серебряные! С изображением императора Цимисхия.