Дурак

И исчезну. Я поднимаюсь на ноги, чувствую себя необычайно сильным, каким прежде никогда не был. Я стану сосудом для папы. Я стану им, он станет мной. Однажды папа дал мне жизнь, а теперь я дам жизнь ему.

— Ты все равно сделан из звездной пыли, Марциан, как и все в вашей крохотной, смертной Вселенной.

А я качаю головой. Мне не страшно и не нужны утешения. И состою я не из пыли, а из решимости (хотя на самом деле из пыли, а решимость — вообще не материал).

— Ты готов, Марциан? — спрашивает мой бог. — Ты за смертью шел сюда все это время?

Я говорю:

— Нет, я шел, чтобы спасти моего отца.

И у меня все получилось.

— Протяни руку, Марциан. Коснись звезды, и все закончится.

Я думаю, что звезда от меня далеко-далеко, но стрела папиных звезд оказывается очень близко, так что от ее сияния больно глазам, оно проникает в голову, и от него снова становится страшно.

Но папа говорил: страх сопровождает человека всю жизнь, остается действовать несмотря на него.

Я буду действовать, несмотря на страх. Меня утешает то, что все закончится от моего прикосновения к сущности папы, вроде как родной человек, мой отец, рядом.

А если покопаться в самой глубине моих мыслей, наверное, меня и вообще утешает, что все закончится. Каждый из нас немножко хочет посмотреть, что будет дальше. Меня ведет не отчаяние, а любопытство и радость от того, что я умру не напрасно.

Огромное сознание моего бога разбито на куски, и я вернусь на свое место, как часть головоломки. Это не делает смерть менее страшной, но делает ее более правильной.

Я медленно тянусь к звезде, и он не торопит меня, знает, что я сделаю это. Он ведь это и есть я. Наконец, я касаюсь звезды, она острая и твердая, и я ожидаю боли, но боль не приходит, только пустота в груди растет.

Я хочу подумать о маме, папе, сестре, Нисе, Офелле и Юстиниане, и о моей учительнице, обо всех, кто мне дорог. Но успеваю подумать только о том, что я теперь не дурак. И не я.

А потом все растворяется в неудержимой белизне абсолютного света.

Глава 13

Я весь мокрый, и мне холодно, как никогда еще не было. Я открываю глаза и вижу ночное небо, оно снова очень далекое. Звенит ручей, и его говор еще мелодичнее, чем раньше. Я не сразу понимаю, что это потому, что я лежу посередине ручья, в самом его центре, и вода обходит меня. Голове неудобно, камни острые и впиваются в кожу с жадностью, как зубы Нисы.

Я ощупываю себя, ощущаю себя. Я это я, по крайней мере, мне так кажется. Может быть, раствориться среди звезд в сознании моего бога, значит, что тебе вечно будут сниться сны, похожие на твою прошлую жизнь? Вряд ли.

Я щипаю себя, хотя это делать без надобности, и так больно от камней. Я не сплю, я жив.

Когда я сажусь, а сил подняться сразу у меня не хватает, я слышу приглушенные голоса. Мои друзья зовут меня, но до ручья долетает лишь мое имя. Ручей обтекает меня, занятой и громкий, и снова сливается в единый поток у моих ног.

Я смотрю на свое изменчивое отражение в текущей воде и ничего не понимаю. Где я?

Я должен быть моим отцом. Это он должен проснуться сейчас, а не я. Я вглядываюсь в отражение, пытаюсь убедиться в чем-то, хотя и не понимаю, в чем. И хотя вода течет слишком быстро, чтобы я мог увидеть выражение своего лица, это определенно я. Я начинаю рыдать, и голоса моих друзей тонут в шуме воды, которая течет подо мной и воды, которая течет из моих глаз.

А потом я слышу, очень отчетливо, собственный голос:

— Иногда намерение намного интереснее, чем действие.

Я не вижу, шевелятся ли мои губы, но мне не нужно думать, кто говорит. Я бью рукой по воде, больно ударяюсь о камень.

Он меня обманул, ничего не случилось. Я здесь, а папы нет. Я нащупываю в намокшем кармане холодный ключ. Мне хочется сломать его, но надо вернуть ключ Хильде. Я поднимаюсь и бреду к воротам. Мои друзья прыгают, машут мне, они взволнованные, но радостные.

Они радуются, что я жив. А я хочу, чтобы жив был мой папа. Если даже мой собственный бог обманул меня, я точно дурак. Я выхожу за ворота, закрываю их на ключ, а вокруг меня прыгает Ниса, говорит что-то Юстиниан, спрашивает Офелла. К тому времени, как я снова научаюсь их слушать, они уже волнуются.

— Ты в порядке?

— Мы думали, что ты мертв! Но мы не могли туда попасть!

— Я не думала, — говорит Ниса. — Я бы почувствовала. Я и им говорила, чтобы не переживали.

— Это все Офелла, она слишком любит невротизировать.

Они обнимают меня, теплые и взволнованные, и я радуюсь им, но в то же время мне все еще грустно. Атилия была права. Я дурак и должен был сидеть дома, и помогать маме справиться со всем, и со страной, и с папой.

Нельзя было мечтать, а я мечтал. Нельзя думать, что ты все можешь, а энтропия только растет.

— Марциан? Ничего не получилось?

— Ничего не получилось, — говорю я.

Еще ночь, значит времени прошло не слишком много. Я говорю:

— А вы в меня никогда не верили?

Юстиниан говорит:

— Разумеется, нам казалось, что это сумасбродный план. Но если бы мы в тебя не верили, мы бы не были в этом лесу.

— Мы не были бы в этом лесу, если бы не потерялись, — отвечаю я.

Офелла говорит:

— А мы, оказывается, не потерялись. Прислушайся.

Я сосредотачиваюсь и понимаю, что вокруг правда не тишина глубокого леса. Где-то совсем недалеко раздается шум проезжающих по дороге машин, и мы идем на него. На самом деле лес вовсе не был таким густым, как нам казалось.

— Ты расскажешь нам, что случилось? — мягко спрашивает Ниса. Я киваю. Когда я заканчиваю свой рассказ, они тоже молчат. Через некоторое время Юстиниан говорит:

— Чудовищно. Пожертвовать всем, приготовиться к смерти и остаться в живых. Это, наверное, худшее наказание. Может, твой бог злится на тебя?

— Наш бог не наказывает нас, — говорю я. — Просто он меня обманул. Вот так вот. Все было зря. Простите меня.

Ниса обнимает меня и кажется мне теплее чем обычно, хотя на самом деле она больше не может быть теплой.

— Все будет хорошо. Я с тобой.

— Но я не знаю, что делать.

Она выскакивает передо мной, заглядывает мне в глаза, как я ей заглядывал.

— Мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем. Помнишь, ты говорил мне? Мы с тобой всегда будем что-нибудь придумывать.

Я улыбаюсь ей, и все становится чуточку лучше. Офелла дергает меня за рукав.

— Посмотри на меня, Марциан. Когда я увидела тебя, я подумала, что ты умственно отсталый. Но тем не менее, ты один из самых хороших, смелых и сильных людей, которых я когда-либо знала. Ты похож на своего отца, каким я его представляю. И даже несмотря на то, что твой план показался мне идиотским, я хотела тебе помочь. Потому что ты умеешь верить так, что и другим хочется верить. И это самое главное. Если ты придумаешь еще что-нибудь, даже более сумасбродное, я пойду с тобой.

А Юстиниан просто обнимает меня, и это намного важнее, чем все слова, которые он мог бы сказать. И я чувствую, что все это, в любом случае, не зря. Под ногами у нас хрустят ветки, и лес больше не кажется жутким, даже редкие ночные птицы не удивляют нас.

Мы просто идем, усталые и грязные, но я чувствую себя отдохнувшим от того, что сказали мне мои друзья.

Ночная темнота не рассеивается, и я понимаю, что ночь будет еще долгой.

— Знаете, я безумно хочу есть, — говорит Юстиниан. — Надеюсь, в Бедламе есть хотя бы продуктовые магазины. Я слышал, тут водится мороженое с шоколадом и беконом.

— Оно и в Городе есть, — говорю я. — Но отсюда пришло.

И мне странно, что потеряв надежду, я все еще могу поддерживать разговор о мороженом. Лес становится все реже и реже, а шум машин все громче. Наконец, мы выходим на дорогу, и где-то перед нами маячат рыжие огни Бедлама. Наверное, за полчаса дойдем. Нужно будет положить ключ Хильде в почтовый ящик, если только они есть в ее подъезде, и взять билеты домой.