Страница 2 из 17
Что он так долго искал? Ах, да… детскую картинку. Как пьяного, его повело в другую комнату, где всегда пахло женщиной. Он это знал. В углу стояло трюмо, на столике теснились разные коробочки, тюбики, флаконы. Он пришел сюда на тонкий запах дорогих духов, ЕЕ духов. Мысль о ней мелькнула, чтобы он очнулся, и улетучилась. Ближе к нему лежала массажная щетка, цепочка и кольцо. Он долго смотрел на кольцо. Повинуясь неодолимой, мрачной силе, он взял его, надел на безымянный палец левой руки и замер в ожидании. Какую-то тесноту почувствовал он в пальце, губы его задрожали, он весь побледнел, но отчего это? почему? – он не знал, не мог объяснить. Ему становилось все горше и безрадостнее. Он с трудом стянул кольцо с пальца и, запыхавшись, воспринял это так освобождение от мучительной боли. Он уже не спрашивал себя: за что его так? – он понял, что это чем-то вызвано, и не дай бог им самим, его прежней жизнью, о которой он сейчас ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕТ. Его преследуют, он виноват – вот что главное.
Вернувшись в предыдущую комнату, он кинулся к серванту и стал выдвигать все ящики. Он был одержим поиском, словно искал перечень страданий, по которым его можно оправдать. И нашел старый альбом с фотографиями, огромный, затянутый в черную кожу. На первой же странице во всех снимках он узнал себя. Его это не интересовало, он это и так знал, вот что там дальше… А дальше… снова он. Еще листай – и снова себя увидишь; каждый год его жизни тут собран, каждый шаг запечатлен. Последние страницы шли пустые. Уголки были наклеены, а самих снимков не было. Он закрыл альбом и подумал, что ТЕПЕРЬ думать бесполезно, ПОЗДНО думать. Его оказалось слишком много для одного альбома, а для родителей места не хватило.
Рядом с сервантом стоял книжный шкаф, по стенам висели книжные полки. Книг было много, очень много. На верхней полке, той, что висела как раз над сервантом, стоял глобус, у самого края стоял, и когда мужчина, встав на стул, потянулся к стеклянной дверце, чтобы вытащить из-за нее другой альбом, он локтем задел глобус. Тот упал, раскололся надвое и оказался пустым – никто из него не выскочил, не побежал, и не надо было догонять, натягивать тетиву, целиться и выпускать стрелу. В глобусе не было, чтобы прояснить смысл, ни детской картинки, ни календаря. Он был пуст. И вокруг мужчины, по-видимому, была пустота. И внутри него. Либо помнишь и веришь, либо нет. В том смысле, что ничего тогда нет.
На этом история не кончается. Одно неосторожное движение рождает другое. Только в приступе ярости, досады на себя и обстоятельства можно задеть шкаф так, чтоб он упал. И полки падают, и сыплются книги, – в их теплые и удобные страницы он кутался с носом, прячась от жизни.
Он ждал чистого детского смеха, от которого нет спасения, но его не было, не было его и в прошлый раз и в позапрошлый… В прошлый раз – что это такое? Да его никогда здесь не было!
В комнате поднималась пыль, и он чувствовал, что заболевает от этой пыли и может запросто исчахнуть в тоске и бессилии. Книги срывались с полок и, хлопая страницами, улетали в распахнутое ветром окно. Часть их улетела в городскую библиотеку, а другие расселись по балконам соседних домов. Он подошел к окну и дохнул морозного воздуха. В ночном небе стояла полная луна, вокруг нее закручивались в белую карусель облака. Две-три звездочки мерцали у освещенного лунным светом курчавого облачного края. Одна звезда отделилась и повисла над балконом, на который он вышел. Он точно знал, что у нее должно быть женское имя, но вспомнить… вспомнить его не мог. Погодите-ка… Алла? Почему только Алла… Анна? Лариса? Мария? «Звездочка ты моя». Кого он так называл? Нет, не помнил.
Его обманули. Вернее, это он сам себя обманул и запугал. Это что-нибудь бы значило, если бы было, но ведь этого нет! Нет!
И тогда, чтобы прервать бесконечную цепь одномоментного узнавания и непонимания, он решился на последний шаг. Он вспомнил, что в детстве ему настойчиво снился один и тот же сон: как приговоренный поднимается он по лестнице в подъезде до самого верхнего этажа и прыгает с лестничной площадки вниз, камнем летит, сердце подскакивает из груди ко рту и распирает его, но не закричать, сил нет, ожидание удара заставляет сжаться в комок, он падает в постель и… просыпается с бешено колотящимся сердцем, задыхающийся от внезапного спасения.
Хоть что-то он сумел вспомнить. Его спасение там, внизу. В одежде не спят – надо раздеться. Он снимает пальто, свитер, рубашку, брюки, скидывает ботинки и прыгает за перила балкона в черноту сна, в тоннель метро, из которого ему надо выбраться, проснувшись в своей детской кроватке. Сердце отчаянно колотится, кажется, не хватит воздуха потом, чтобы отдышаться… Знакомый толчок – и спасение с застывшими в глазах слезами.
Он не заплакал – он устал. Обхватив голову руками, ощущая на холодных ладонях липкий пот, мужчина сидел на кровати и думал. Это ему наказание, решил он, это проклятие и больше ничего. И снова по скользким, ледяным ступеням, как всегда, за календарем с одной и той же датой, в ящик, на дне которого детская картинка, в подземном гуле метро, через мусоропровод, вместе с грудой ключей, под могильное карканье книг, змеиный шелест магнитных лент, в обшарпанную дверь, по балкону, за звездой, которую зовут Аллой, Анной, Ларисой, Марией, падая на постель в ожидании пробуждения, – и так без конца.
Война
Сообщения с Кавказа приходили странные и тревожные: то боксерский матч, то отрезанные головы, а потом финансовые махинации, гортанная речь, папахи, «калашниковы», пляшущие женщины в платках и горящие танки. Отец ругал президента, мать добавляла: и вообще, чушь это какая-то… В самом деле, непонятно было все вокруг.
Газет в семье К. не читали уже года три: не выписывали, не покупали. Время киосков (так и хотелось сказать: век киосков, эпоха ларьков, эра палаток…) назначило всему, в том числе и бумаге, новую цену: газета ничем не отличалась от «левой» водки, которую нормальные люди, помнящие о своем здоровье, предпочитали не брать. Родители смотрели телевизор. Первый канал – южно-американские костюмные страсти, второй – «Санта-Барбара». Паша К. телевизор не смотрел. По привычке, приобретенной в студенческие годы, он читал книги, словно выискивая в тексте вневременные координаты гармонии. На его работе все шло к сокращению. Проектный институт после акционирования начал вдруг усиленно хиреть. Работники, еще совсем недавно радовавшиеся оттого что теперь, мол, хозяевами стали, нынче загрустили. Приватизация вышла с фокусом. Пошли задержки и без того мизерной зарплаты. Кто-то увольнялся сам, кого-то увольняли. Все чаще в разговорах звучало слово «развал». Довольно скоро стало ясно, что при таком порядке вещей единственным хозяином института останется директор. Будет сдавать пустующие помещения под оптовые склады и магазины и получать свои немалые денежки… «Неплохо, да?» – нервно спрашивала у работников отдела, где пока что обретался и Паша, одна яростная женщина-конструктор с синим «поплавком» на лацкане пиджака), кажется, всю жизнь отстаивавшая правду, – ей год оставался до пенсии. Но все это мало волновало Пашу – делать-то на работе все равно было нечего. Он ездил на службу по привычке, только чтобы «отметиться». Занимало это не так много времени, все остальное происходило дома.
Надоедало читать, он слушал музыку: в прошлом душевные песни Юрия Визбора или каких-то безымянных, лирически-драматических французов, поющих чуть ли ни в сопровождении народных инструментов. Это успокаивало и вводило в состояние отрешенной безмятежности, которой очень хотелось придать статус тайного знания с посвященной улыбкой на устах. «Вот времена настали, – вздыхала мать, – а ты не женился».
Паша улыбался. Все в нем находилось в каком-то оцепенении. Словно надо было подождать чего-то или кого-то. Казалось, должен был явиться некто и взять Пашу за руку, чтобы вывести из неблагоприятного настоящего в залитое солнечным светом и насыщенное чуть ли не детскими голосами пространство, – там, глядишь, и счастье сразу обнаружится.