Незнакомец

– Я подумаю, – уклончиво ответила Ребекка.

– Я мог бы помочь вам также, если вы надумаете продать «Либель», – предложил Альберт. – Я бы постарался, чтобы яхта получила достойного хозяина – того, кто знал бы ей истинную цену.

– Мне нужно подумать обо всем этом, Альберт. Я дам вам знать. Это очень любезно с вашей стороны, что вы принимаете такое участие во всем этом. Большое спасибо.

Продолжая свой путь, Ребекка размышляла, действительно ли она когда-нибудь обратится к нему. В первый момент это была просто вежливая фраза, чтобы отделаться от него, – по возможности, дружелюбно. Но пока Ребекка искала в кармане своих джинсов ключи от машины, она спросила себя, возможно ли такое, что она напрасно посчитала события этого дня – звонок по телефону, последовавший за этим ее поход в порт, встречу с Альбертом – за случайное, абсурдное стечение обстоятельств, которые испортили ей побег из этого мира. В конечном итоге, вполне возможно, что за всем этим крылась частица судьбы. Она хотела уйти, не позаботившись о любимице Феликса… «Сразу же после тебя, – говорил он ей иногда. – «Либель» стоит на втором месте, сразу же после тебя!»

Ей все же надо будет принять предложение Альберта. Найти хорошее место для яхты. И только потом уже испариться.

Женщина застонала, когда села в раскаленную машину. Она опустила все стекла, поставила пакет с покупками на сиденье рядом с собой и взглянула на море. Несмотря на полнейшее безветрие, Ребекка смогла различить на море парусные яхты. Она видела перед собой Феликса, то особенное выражение, которое появлялось на его лице, когда он возвращался из плавания на яхте. Такое раскованное, счастливое… Он выглядел так, словно был в полной гармонии с собой, словно с него на несколько часов слетело все, что напрягало его или усложняло ему жизнь.

Ребекка завела мотор.

Очевидно, ей придется сделать еще одно дело.

Как только Карен отворила калитку в сад, Кенцо помчался к забору и стал лаять на дом соседей. Это был странный день. В воздухе пахло грозой, и уже с самого утра было очень жарко, но солнце не светило, небо было свинцовым, и дул сухой, шквалистый ветер.

– Сегодня еще будет приличная гроза, – предположил за завтраком Вольф, прежде чем с последним куском во рту ринуться из дома, чтобы попасть на какую-то консультацию, к которой он готовился уже два дня, потратив на это сверхурочные часы и приезжая домой почти в полночь. Он избегал встреч со своей женой. Карен не знала, почему муж это делал, и, конечно, он сразу же блокировал любую ее попытку спросить его об этом.

Причинял ли он ей этим боль? Карен не могла ответить. Поскольку ее жизнь проходила под куполом одиночества и тревоги, она уже едва могла фильтровать отдельные обиды. Поведение Вольфа тонуло в ее всеобъемлющем жизненном кризисе, становилось его частью и сливалось воедино со всей ее печалью, в которой она изо дня в день пребывала.

Кенцо не прекращал лаять, и Карен, которая только что села на диван в гостиной, подперев голову руками, поскольку опять чувствовала, что ей не справиться со всеми задачами предстоящего дня, с трудом заставила себя подняться. Предстоящий день… Было уже половина третьего, а что она, собственно, сделала за это время? По существу, ничего. Сварила обед для детей – из замороженных продуктов, потому что не успела закупиться. Дети потом отправились с друзьями плавать, и Карен, как всегда, удивилась энергии других людей.

Кенцо лаял. Он уже в течение трех дней лаял на соседский дом, как только ему удавалось попасть в сад.

Почему же Кенцо, этот кроткий, спокойный пес, вдруг превратился в обычную брехливую собаку? Его хозяйка вышла на веранду.

– Кенцо! Кенцо, иди сейчас же в дом!

Пес повернул к ней голову, вильнул своим коротким, обрубленным хвостом, а потом снова повернулся, подпрыгнул вверх у забора и завыл.

– Кенцо, хватит. Замолчи и иди ко мне! – рявкнула Карен.

Боксер даже внимания на нее не обратил. «Да и почему именно его должны волновать мои желания?» – подумала хозяйка. Вольфа и детей это тоже не волнует…

С прилегающего участка с другой стороны послышался рассерженный голос старой женщины:

– Каждый день один и тот же театр! Я больше не намерена это слушать! Вы не можете приучить свою собаку молчать?

Карен уже хотела проигнорировать бранящуюся старуху, скрыться в доме и с грохотом захлопнуть за собой дверь, но тут же вспомнила, как важно было для нее с самого начала жить в согласии с соседями. Ей стоило больших усилий, чтобы подойти к забору и улыбнуться в злое лицо стоявшей напротив пожилой дамы.

– Добрый день. Мне очень жаль, что моя собака вас потревожила, но…

– Летом я ложусь на террассе, чтобы вздремнуть после обеда, – проворчала старуха, – и это совсем не похоже на идиллию, если рядом постоянно лает собака.

– Я просто не знаю, что с ним происходит. Обычно он почти никогда не лает. Что-то беспокоит его в соседнем доме в последние дни. Мне кажется, он сердится…

Было ясно, что старую соседку едва ли интересовало, почему собака лаяла, – для нее было важно, чтобы этот лай прекратился.

– У них тоже была собака до позапрошлого года, – сказала она и при этом бросила на Карен такой ядовитый взгляд, словно обвиняла ее лично в этом обстоятельстве. – У этих, в том доме. Она была такой послушной, скажу я вам! Ее лая никогда не было слышно.

– Ну… – начала было Карен, но старуха продолжила:

– Они мне это так объяснили: собака должна быть в полном подчинении. Она должна знать, что занимает последнее место в семье, понимаете? У нее самый низкий чин, или как бы вы это ни назвали. У них она должна была в последнюю очередь проходить через дверь, и в последнюю очередь получать еду. Если кто-то из них поздно возвращался домой, собака вынуждена была ждать полночи. Так они ее сломили.

Карен тяжело вздохнула.

– Да это же извращение! – вырвалось у нее.

Старуха пожала плечами.

– Во всяком случае, они всегда очень гордились тем, что их собака не делала то, чего они не желали. Абсолютно ничего. Такого недисциплинированного тявканья, как у вашего пса, они не допустили бы.

Что-то всколыхнулось в Карен, совсем глубоко под мощными слоями ее печали и разочарования. Возможно, это была злость – маленький, извивающийся язычок злого пламени, которому не хватало кислорода, чтобы разгореться в большой пожар, в полыхающий огонь, но который – к большому удивлению Карен – еще не совсем погас. Она уже целую вечность не соприкасалась со своей злостью и только сейчас вдруг осознала это – перед лицом костлявой, недовольной старушенции и в мыслях о бедной, давно умершей собаке, для семьи которой единственно важным было снова и снова указывать ей на ее подчиненное и бесправное положение.

– Я, во всяком случае, не собираюсь препятствовать желаниям моей собаки, – холодно заявила Карен.

К ее удивлению, твердость, с которой она произнесла это, вдруг что-то изменили в поведении старухи: она вдруг заняла примирительную позицию.

– Да, они и вправду странные люди, – промолвила она, – какие-то самовластные… Во всяком случае, он. Она… ну, в общем, кажется мне всегда немного унылой. И высокомерной. У них немного друзей – во всяком случае, к ним никогда не приходят гости. И у них нет ни детей, ни внуков, я как-то их спрашивала. По-видимому, совсем одни на белом свете. Но меня это не касается. Я никогда почти не имела с ними дел. И никогда не хотела иметь что-то с ними.

– Вы не знаете, может быть, они уехали куда-то? – спросила Карен. – Оконные ставни у них постоянно закрыты.

– Меня не волнует, чем занимаются другие. И это всегда мне помогало. Я всегда совала нос только в свои дела. Никогда не вмешивайся в чужую жизнь, тогда не получишь неприятностей – таков всегда был мой девиз. Я имею в виду, что собственная жизнь достаточно проблематична, вы так не считаете? Так зачем же мне привязывать к ноге еще и чужие проблемы?

– Но порой не все так просто.