Охотники за микробами

«Вот он! Пока что только один микроб добрался до водяной капли…»

Он ловко смахнул щеточкой узенький мостик, лишив других крошечных животных возможности пробраться к водяной капле и присоединиться к своему одинокому товарищу.

«О Боже! – восторженно воскликнул он. – Я добился, чего хотел. Еще никому до меня этого не удавалось. Я поймал одного микроба! А теперь, когда ничто не может ударить его в бок, посмотрим, разделится он на два новых?»

Микроскоп в его руках чуть заметно дрожал, когда он сидел, сгорбившись, с окаменевшей шеей, с напряженными руками и пальцами, всматриваясь в водяную каплю с ее единственным обитателем.

«Какой он невероятно крохотный! – подумал он. – Похож на одинокую рыбку в бескрайнем просторе моря».

Затем удивительное зрелище заставило его вздрогнуть. Зверек, напоминавший формой маленькую палочку, начал в середине становиться все тоньше и тоньше. Наконец две его части остались соединенными между собой только тоненькой, чуть заметной паутинкой, и тогда две половинки начали отчаянно извиваться и вдруг… резко отскочили в разные стороны. Они были немного короче, но во всем остальном ничем не отличались от своего родителя.

Затем произошла еще более удивительная вещь: эти двое молодых крошечных животных через несколько минут точно так же разделились надвое, и теперь их оказалось целых четыре там, где раньше был только один.

Спалланцани повторил этот остроумный фокус десяток раз и всегда получал тот же самый результат и видел ту же самую картину, после чего обрушился, как гора кирпичей, на голову злосчастного Эллиса и полностью поверг его и его веселую сказочку о детях и внучатах внутри крохотного животного. Спалланцани был язвителен и не пожалел яду: он покровительственно советовал Эллису вернуться в школу и изучить азы охоты за микробами. Он высказал предположение, что Эллис не сделал бы такой ошибки, если бы потрудился более внимательно прочитать прекрасную статью де Соссюра, вместо того чтобы изобретать нелепые теории, которые только тормозят трудную работу настоящих исследователей, старающихся получить подлинные факты от скаредной Природы.

Настоящий ученый, подлинный естествоиспытатель подобен писателю, художнику или музыканту. Он отчасти художник, отчасти холодный исследователь. Спалланцани сам себе рассказывал истории, считал себя героем нового славного эпоса; он сравнивал себя – даже в своих сочинениях – с Колумбом и Веспуччи. Он описывал этот новый таинственный мир микробов как новую вселенную и представлял себя отважным искателем, которому впервые удалось добраться до ее границ. Он ничего еще не говорил о возможной вредоносности крохотных животных, – он не любил заниматься фантазиями, – но его гений подсказывал ему, что этот мир таинственных крохотных созданий имеет какое-то чрезвычайно важное, хотя и неизвестное еще значение для их больших собратьев – человеческих существ…

В начале 1799 года, когда Наполеон разносил на клочки Старый Свет, а Бетховен стучался в дверь девятнадцатого века с первой из своих могучих симфоний, отразивших дух протеста лучших умов того времени, великий охотник за микробами был разбит апоплексическим ударом. Три дня спустя он уже метался своей буйной, неукротимой головой по подушке, декламируя Тассо и Гомера для развлечения своих друзей, явившихся его навестить. Но, хотя он и отказывался этому верить, это было, как выражается один из его биографов, Канто ди Чиньо, его лебединой песней, поскольку через несколько дней он умер.

Великие египетские фараоны увековечивали себя для потомства тем, что придворные специалисты по погребению превращали их тела путем бальзамирования в драгоценные и величественные мумии. Греки и римляне запечатлевали свои образы в благородных статуях. Существуют сотни художественных портретов более поздних исторических личностей. Что же осталось нам от славного Спалланцани?

В Павии на площади стоит скромный небольшой бюст, а в музее поблизости, если вам это интересно, можно посмотреть на… его мочевой пузырь. Что может быть лучшим памятником Спалланцани? Какая еще реликвия могла бы лучше передать его неутолимую страсть к познанию истины, страсть, которая не останавливалась ни перед чем, которая заставляла его презревать удобства, смеяться над превратностями и ударами судьбы и пренебрегать собственным здоровьем, если это было нужно для целей опыта?

Он знал, что у него больной мочевой пузырь. «Извлеките его и сохраните после моей смерти, – шептал он в свой последний час. – Может быть, оно поможет открыть какой-нибудь новый факт относительно болезней мочевого пузыря».

Это было совершенно в духе Спалланцани. Подобное было вполне характерно для этого циничного, до неприличия любопытного, развязно философствующего века – века, создавшего мало практически полезного, но построившего высокое, светлое здание для трудившихся в нем в более позднее время: для Фарадея и Пастера, Аррениуса, Эмиля Фишера и Эрнеста Резерфорда.

3. Луи Пастер

Микробы таят в себе угрозу!

В 1831 году, через тридцать два года после смерти блистательного Спалланцани, охота за микробами снова пребывала в тупике. Еле видимые крошечные животные были почти совершенно забыты, тогда как другие отрасли знания стремительно развивались; неуклюжие, сердито кашляющие локомотивы наводили ужас на лошадей Европы и Америки; вскоре должен был заработать телеграф. Стали изготавливаться изумительного качества микроскопы, но не было человека, который смотрел бы в них с пользой, который доказал бы миру, что жалкие крохотные животные могут быть иногда более полезными, чем сложнейшие паровые машины; не было даже намека на тот мрачный факт, что некоторые подлые микробы могут тихо и загадочно истреблять миллионы человеческих существ и что они – более эффективные орудия смерти, чем гильотина или пушки Ватерлоо.

В один из дней октября 1831 года девятилетний мальчик испуганно выскочил из толпы в дверях кузницы небольшой деревушки в горах восточной Франции. Через взволнованное перешептывание людей, толпившихся у дверей кузницы, мальчик услышал шипение человеческого мяса, прижигаемого раскаленным железом, и это ужасное шипение сопровождалось громким болезненным стоном. Жертвою был фермер Николь. Его только что укусил бешеный волк, который с диким воем и ядовитою пеною на пасти пронесся по улицам деревушки. Испуганно убегавший мальчик был Луи Пастером, сыном кожевника из Арбуа, правнуком крепостного крестьянина графа Удрессье.

За последующие дни и недели все восемь жертв бешеного волка умерли в жестоких судорогах и хрипах иссушенного водобоязнью горла. Их крики продолжали звучать в ушах этого робкого – некоторые назвали бы его за это глупым – мальчика, и железо, которым прижигали раны фермера Николя, оставило глубокий рубец на его памяти.

«Папа, почему волки и собаки становятся бешеными? И почему люди умирают, когда их кусает бешеная собака?» – спрашивал Луи.

Его отец, владелец небольшой кожевенной мастерской, был старым сержантом наполеоновской армии. Он видел десятки тысяч человек, погибших от пуль, но не имел ни малейшего представления о том, почему люди умирают от болезней.

«Должно быть, дьявол вселяется в волка, ибо если Богу угодно, чтобы ты умер, ты обязательно умрешь, и тебе ничто не поможет», – скорее всего ответил ему набожный кожевник. И этот ответ был ничуть не хуже, чем ответ мудрейшего ученого или самого дорогого доктора того времени. В 1831 году никто еще не знал, почему люди умирают от укуса бешеной собаки, и вообще причина человеческих болезней была тайной, покрытой мраком.

Я не буду утверждать, что именно это ужасное происшествие внушило девятилетнему Луи Пастеру мысль открыть когда-нибудь причину бешенства и придумать от нее лечение, – это было бы очень романтично, но маловероятно. Однако несомненно, что он оказался потрясен этим случаем гораздо глубже и напуган на более долгое время, ощущал запах горелого мяса и переживал ужасные крики жертв во сто раз сильнее, чем обыкновенный мальчик его возраста, – короче говоря, он был из того материала, из которого созданы художники, и эта черточка художника вместе с богатыми знаниями помогла ему вытянуть микробов из мрака неизвестности, куда они снова канули после смерти блистательного Спалланцани. За первые двадцать лет своей жизни он не выказывал никаких признаков того, что когда-нибудь станет великим искателем. Луи Пастер считался вполне прилежным и внимательным мальчиком, не подающим, впрочем, особых надежд. В свободное время он рисовал картины на берегу реки, протекавшей мимо их кожевенного предприятия, а его сестры позировали ему до тех пор, пока шеи у них не затекали, а спины не начинали мучительно ныть. Он рисовал также на удивление суровые и не совсем лестные портреты своей матери, на которых она не выглядела красавицей, но зато в них было некоторое сходство с оригиналом.