Не я - значит, никто

Пекальчук Владимир

Не я - значит, никто

Если тебя незаслуженно обидели

- вернись и заслужи.

Сегодня меня перевели в новую камеру - клетка три на три на самом нижнем уровне Цитадели. Ведьма, которую там держали, ночью умудрилась повеситься, и я ее очень даже понимаю. Ну а в свободную обитель поселили меня - мне место в самой глубокой дыре, и здесь я, скорее всего, и околею. Так мне сказал мой тюремщик, паладин Каросс, и добавил: это если мне повезет.

Если мои подсчеты верны - сегодня исполняется примерно два года, как я нахожусь в самой охраняемой тюрьме мира, плюс-минус десять дней. Земных лет, в смысле, тут в году примерно дней триста пятьдесят. Считать время довольно просто: кормят дважды в сутки.

Второй показатель времени - Изетта. С момента нашей встречи она из примерно пятнадцатилетнего подростка вымахала в довольно крупную и крепко сложенную девицу лет семнадцати, и свои игрушечно-парадные доспехи уже сменила на облегченные боевые. Оно и понятно: ее юность проходит в тренировках, а не в темнице, как моя.

Изетта навещает меня довольно регулярно, чтобы я не заскучал, видимо. Собственно, она - мое единственное развлечение здесь. Точнее, даже не совсем она, а мои мысли о ней.

А еще точнее - о том, как я убью ее, если когда-нибудь сумею выбраться из клетки.

Я познакомился с Изеттой на второй день своего пребывания здесь, и нашу встречу мне не забыть никогда, я помню ее до мельчайших подробностей.

Тогда мной владело бесконечное отчаяние, я был психически подавлен и раздавлен морально. В самом деле, вот я засыпаю с мыслью о том, что завтра утром покину застенки колонии и вернусь в 'родной' детдом, а просыпаюсь... здесь. В сырой камере на соломенной подстилке, со странными оковами на руках, ногах и шее. Странными - потому что они не были соединены цепями, но зато их покрывали руны.

Поначалу я искренне недоумевал, как это меня так незаметно перенесли в карцер, и главное - зачем? За все свое заключение я не побывал в карцере ни разу, вел себя примерно, и досрочно-условное освобождение уже не за горами, считанные часы оставались... Потом я начал сомневаться, что хотя бы в самой захудалой тюрьме для взрослых есть настолько убогий карцер, с неровным каменным полом и соломой, а в колонии для несовершеннолетних такого варварства тем более не могло быть...

Потом были долгие часы воплей, криков, жалоб, под конец - мольбы охрипшим голосом. Но никто не пришел, чтобы хотя бы ответить на мои вопросы, и даже соседние камеры пустовали. А затем, когда я сидел у решетки в состоянии полнейшего отчаяния и ужаса, появились мои тюремщики.

Я поначалу слегка охренел, увидев пару рыцарей в доспехах, покрытых странными руническими письменами сверху донизу, с гербами, мечами и кремневыми пистолетами. Ну как охренел - просто утратил дар речи, так и сидел у решетки с отвисшей челюстью, пока они не прошли дальше по коридору. Потом спохватился, принялся вопить им вслед - они, конечно же, не обернулись.

Уже тогда у меня появилось предчувствие, что все не так плохо, как я думал, а гораздо хуже.

И когда я сидел в состоянии глубочайшего шока и уныния, появилась она - девочка моего возраста, лет пятнадцати или около того, в доспехах такого же типа, как у рыцарей, только детских, с такими же десятками рунических знаков. Ну и с мечом небольшого размера.

Я смотрел на нее, она - на меня. Ее лицо ничего не выражало, ни хороших эмоций, ни плохих, но мне показалось хорошим знаком, что она все же смотрела на меня и не делала вид, что я - пустое место.

- Может, хотя бы ты скажешь мне, что это за место и как я сюда попал?

Девочка не ответила, только вынула из-за спины руку, и я увидел, что в руке у нее яблоко, румяное и блестящее.

- Хочешь?

Я уже второй день ничего не ел, так как прикоснуться к той каше, которую принес странный человек в необычной тюремной робе, худой и с пустыми глазами, не мог. Постная каша на воде сопровождалась куском хлеба, черствого и грубого. Так меня не кормили ни в детдоме, ни даже в колонии.

- Спасибо, - сказал я и взял предложенное яблоко.

Оно показалось мне каким-то странным на ощупь, но голод - не тетка, так что я, не долго думая, вогнал зубы в яблоко - и моя челюсть сразу как-то заклинила.

Еще до того, как я осознал, что яблоко оказалось восковым, девочка со звонким, переполненным безграничного счастья смехом побежала прочь.

- Каросс, Каросс, - донесся до меня ее восторженный голос, - он купился на твое яблоко, ты только представь себе! Он купился!! Он!!!

Напрягая слух, я услыхал голос того, кого она назвала Кароссом. Он распекал ее за легкомыслие и за то, что убил на это 'яблоко' полдня совсем не для того, чтобы она совала его в зубы всякой дряни.

Я сидел у решетки, с трудом сдерживая слезы, и внезапно осознал, что и девочка, и Каросс разговаривали ни разу не на русском языке. Совершенно логично, что я два дня вопил по-русски впустую, потому что эти люди банально не понимали русского. А вот что было странным - так это то, что я не знал, какой это язык, но понимал его.

Впрочем, за два года я узнал очень много странного, а тогда шел всего лишь второй день, так что куча новостей, которые лучше было бы вообще не знать, ждала меня впереди.

К вечеру я случайно увидел, что под грязной одеждой мое тело покрыто странными татуировками, не синими, а черными, и эти рунные символы чем-то напоминали мне таковые на доспехах тюремщиков. А когда я, попив воды, вытер губы тыльной стороной ладони, то нащупал на них странные шероховатости.

Через пару минут ощупывания и напряженного шевеления мозгами я с ужасом осознал, что это шрамы, образовавшиеся вследствие того, что когда-то кто-то зашил мне рот.

Причем меня потрясло вовсе не подобное варварство: гораздо страшнее был вопрос о том, когда это я успел обзавестись зашитым ртом и когда это раны успели зажить. По всему выходило, что у меня из памяти напрочь выпал здоровенный кусок времени.

На третий день я сделал попытку поговорить с самим собой на чужом языке - и мне это внезапно удалось.

Что еще более удивительно - мой тюремщик Каросс неохотно пошел на контакт, должно быть, его раздражали мои постоянные крики. Правда, информации мне удалось почерпнуть не так уж и много.

Перво-наперво я спросил его, что это за место и почему я тут очутился.

- Зачем ты спрашиваешь то, что и сам знаешь? - спокойно ответил он.

- Я бы не спрашивал, если б знал!

- Хм... Это тюрьма для таких, как ты. И ты, что логично, попал сюда за свои грехи.

- За какие грехи?! - возопил я. - Ведь я же отсидел за фокус с карандашом!!

- Без понятия, что за фокус - но в списке только лишь опознанных твоих жертв - около шести тысяч имен.

Я выпал в осадок секунд на десять, а потом спросил, каких таких жертв.

- Тех, кого ты убил, - был мне ответ.

- Я убил шесть тысяч человек?! Что за бред! Нонсенс! Да я и дней-то столько не прожил!!

- Ты спросил - я ответил. Это все?

Это, конечно же, было далеко не все, но примерно на девяносто процентов вопросов - то есть на все, кроме самых неважных - я получал один и тот же ответ, сказанный с одними и теми же интонациями: зачем я спрашиваю то, что якобы и так знаю.

Под конец паладин Каросс - хотя о том, что он паладин, я узнал позже - сказал мне:

- Если ты и правда ничего не помнишь и не знаешь - я усматриваю в этом высшую божественную справедливость. Твои жертвы тоже не знали, за что ты сделал с ними то, что сделал.

Ночью я был насильно вырван из объятий милосердного сна: на меня плеснули холодной водой, после чего я услышал звонкий удаляющийся смех. Что характерно, звона или скрежета доспехов не было, проклятая девчонка явно была не на 'дежурстве', а просто приперлась посреди ночи, чтобы сделать мне пакость. Послышалось недовольное ворчание кого-то из охраны.