Игра во всё

«Быть может»

Влюблялся в первом-втором классе страстно, полностью и безоглядно. Так, по-моему, взрослые не влюбляются, как я в начальной школе. Моя страсть не определялась красотой «объекта вожделения». Только успехами в освоении знаний. Проще говоря, я влюблялся только в отличниц. Не во всех, а в одну. Помню белый бант и идеально выглаженный фартук. Мне почему-то казалось, что только так и должна выглядеть моя любовь. Она должна быть самой прилежной, самой вежливой и самой успевающей по всем предметам исключительно на одни пятерки. Полученная четверка накала чувств не снижала. Тройка приводила к некоторому разочарованию. Двойка являлась чем-то невероятным и вообще не рассматривалась как крах моих высоких чувств. Мне и в самом кошмарном сне такое не могло присниться. Ничего подобного. Тем более что наяву ни двоек, ни троек она никогда не получала.

Потом постепенно стали совмещаться внешность и хорошая успеваемость. Я всех, в кого влюблялся, помню по именам, и фамилии тоже не забыл. Их не было очень много. Одна или две. Одну звали Зоя Одношивкина. Худая как спичка. Очень звонко смеялась и, кажется, в меня влюблена совсем не была. Твердая хорошистка по всем предметам.

Потом была Таня Осипова. Это уже в старших классах. Это я ее в восьмом классе впервые в жизни, страшно стесняясь, пригласил на танец. Она мне не отказала и даже немного сама меня вела, хотя я неплохо умел танцевать.

Тогда не говорили «у него с ней роман», или «он за ней решил приударить», или, как сейчас, «залайкались». Тогда говорили «он с ней ходит». Это означало, что у них что-то вроде любви. Они нравятся друг другу… Почему-то фильм вспоминается «А если это любовь?». Очень старое кино. Кажется, года 1962-го или 1961-го. Двое десятиклассников начинают понимать, что между ними нечто большее, чем дружба. Вмешиваются взрослые. Грубо, тупо и без какого-либо понимания хрупкости, ранимости души подростка. Но там чуть было все трагедией не закончилось. У меня такого, слава богу, не было. Все-таки мы были старшеклассниками начала семидесятых, а фильм относится к началу шестидесятых. Но и у нас далеко не все было гладко, не все радужно. В любые времена есть свои Ромео и Джульетты. Финал вечной шекспировской трагедии известен с 1599 года. Полное название ее: «Превосходнейшая и печальнейшая трагедия о Ромео и Джульетте». Пример, быть может, опять чрезмерно классический, но ведь у этого произведения множество современных вариантов. Тот же фильм «Генералы песчаных карьеров» – версия «Ромео и Джульетты», или «Вестсайдская история», которая у нас в СССР почему-то не шла. Постановки на сценах всех самых знаменитых и не самых знаменитых театров мира; оперы, мюзиклы и так далее.

А в Таню Осипову, мою Джульетту, не я один был влюблен. В нее все были влюблены. Такие влюбленности были, очень наивные. Стоишь у двери после школы, ждешь, когда она выйдет. Провожаешь домой. Сначала с другом – для смелости. Потом другу надоедает быть третьим лишним, и он говорит, что ему пора: надо математику учить, и маме обещал угля в дом натаскать. Он уходит. Ты остаешься с ней наедине. О чем-то надо говорить, что-то обсуждать… И так до позднего вчера. Вечером приходишь домой. Мама спрашивает: «Где был? Что делал?» Я не знаю, что отвечать. Мама смотрит на меня и, кажется, все понимает. Вопросов больше нет. Я с облегчением вздыхаю и иду ужинать. Есть очень хочется, а во время свидания почему-то не хотелось. Почему так? Что это вообще такое: состояние влюбленности? Можно ли осознать и понять? Я теперь «с ней хожу». Ну да, я теперь с ней хожу. И она со мной. Значит, и ей это нравится, а не только мне. И эта «странная необъяснимость», неизвестность всего тебя заполняет, и ты ничего не можешь делать, ни о чем другом думать: только о той, с которой стоял на втором этаже обычного октябрьского блочного дома. Невозможно передать, что это было такое. Сладкое чувство. Человек совершенно пьяный. Химическая реакция идет у тебя внутри, но ты не понимаешь, что это такое. И в школу идешь, чтобы ее увидеть… И уже нельзя плохо себя вести и плохо учиться. Надо пятерки получать. Надо хорошо играть в волейбол, отлично плавать, ездить на велосипеде «без рук», то есть не держась за руль, ходить вместе в кино на самые интересные фильмы, рассказывать содержание прочитанных книг и, конечно, импровизировать, что я делать хорошо умел, и это была одна из главных моих «фишек». А все вместе и еще много чего, что я не назвал, – твой капитал, твое богатство, твое главное отличие от всех прочих претендентов на внимание самой красивой из самых красивых.

Потом – 10-й класс, выпускной вечер, как у всех, в июне, в разгар светлых приволжских ночей. Танцы и песни. Гуляние до рассвета. Бутылка портвейна человек на пять. Вскоре я уехал в Москву поступать в Щукинское, она поехала в Самару сдавать экзамены в Железнодорожный. Обещали друг другу, что, несмотря на большое расстояние, будем видеться, переписываться, но все это уже не с тем чувством, что было. Затем она вышла замуж, уехала в другой город. И больше не встречались. Сейчас вообще неизвестно, где кто, а может, никто и нигде, хотя не хочется думать о самом печальном.

Впрочем, не совсем конец истории. Я ведь сразу после десятого класса в Щукинское не поступил. Я при поступлении провалился: 22 запятые мои роковые, «пролет» на обычном вступительном сочинении, куда я эти запятые не поставил. И поступил в Куйбышевский институт культуры. И она училась в Куйбышеве. Мы встречались. И у них в институте, и у нас были, понятное дело, многолюдные и веселые танцевальные вечера, на которые пускали только трезвых, а выпивших не пускали. Чуть что заподозрят – и сразу: «Дыхни!» И от ворот поворот. Такие тогда строгости были по отношению к несколько нетрезвым студентам. Но мы все равно с собой портвейн проносили. В плоских стеклянных бутылках, которые всовывали в носки. И проходили. Не слишком сильно, но хотя бы немного выпить все-таки надо. Что же за танцы на трезвую голову? А выпивать негде, поэтому пили в туалете. Не самое приятное «кафе», а что делать?

И вот ты несколько навеселе с девушкой танцуешь, а от нее запах духов, по преимуществу, польских. Кажется, «Быть может». Я потом узнал их историю. Оркестр под управлением Эдди Рознера еще в середине 50-х был в Польше, и начинающая певица Капитолина Лазаренко спела песню, которая называлась «Быть может». Естественно, о любви. Эта песня полякам так понравилась, что они выпустили духи в честь советско-польской дружбы. Духи продавались у нас и были очень доступные: флакон стоил один рубль пятьдесят копеек. Все девушки и женщины пахли «Быть может». За очень маленькие деньги. Приятный и возбуждающий хвойный запах. И такой свежий, как сама твоя юная партнерша. Но, может быть, так пахла не хвоя, а жасмин.

Веселое было время. С удовольствием вспоминаю его. Как летом встречались в Октябрьске и ходили на Волгу. Как пили «Гамзу», болгарское красное сухое вино в толстой плетеной бутылке, как закусывали «Гамзу» плавленым сырком, и это была чудесная закуска, и молодость наша была чудесной. И тогдашняя мода тоже была такой, какой давно нет. Вот эти полуботинки за 21 рубль, носившие гордое название «туфли», с острыми мысами, а если еще подковка на самом конце, то совсем «выше крыши». Вот эти брюки-клеш шириной 45 сантиметров и отделанные снизу по всему раструбу молнией или согнутыми пополам монетами достоинством в одну копейку. Клеш был сначала от колена, а потом от бедра, и я буквально измучил маму, чтобы мне в ателье на заказ сшили такие брюки. И широкий ремень с огромной пряжкой, как у самой модной поп-группы тех лет «Shocking blue», но только от солдатского ремня с тщательно спиленной звездой и до блеска начищенной. Отец, когда с товарищами выпивал, обязательно вспоминал, как они служили во Владивостоке и на танцах толстый ремень с пряжкой был мощным оружием защиты. Они были чужие для местных пацанов. «Саня, – кто-нибудь из друзей говорил отцу, – ты помнишь, что их было человек двадцать, а нас всего двое?» – «Ага, – говорил он. – Спина к спине стояли. Ремень на руку, а на конце – тяжелая пряжка. Ну теперь, фраерки, подходите». Никак нельзя подойти. Тогда еще не стреляли, бились только врукопашную.