Страница 9 из 20
Мама тогда ничего и не заметила. Прошло чуть больше двадцати минут, пампушки сварились, она быстро сняла крышку, вытащила пампушку, завернула в маленькое полотенце и протянула мне.
Стоило мне откусить кусочек, как я забыла о том, что у меня только что болел левый глаз. Примерно через полчаса слева на лбу выросла огромная шишка, а вокруг левого глаза образовался синяк. Мать увидела это и поняла, что переусердствовала. Она присела на корточки и начала массировать больное место.
Синяк и шишку увидели все соседки во дворе. Тетушка Кун, по-прежнему такая же прямолинейная, тут же накинулась на мать с обвинениями, дескать, почему та распускает руки. Тетушка Кун спросила:
– А если бы ты глаз ребенку повредила, тогда что?
Матери было всего двадцать пять лет, из-за житейских трудностей она стала нервной и срывалась на детях. Отец работал в отделе министерства водного хозяйства на реке Хуанхэ, круглый год в разъездах. Он тянул вдоль русла Хуанхэ линии электропередач и без конца мотался по реке. В провинции Хэнань он посетил Саньмэнься, Гусянь, Боай, Сюу, Ланькао, Учжи, Чжэнчжоу и еще кучу мест. Тогда отец еще был молод и полон сил, кровь в нем бурлила. Они с коллегами-связистами, прокладывавшими телефонные линии, проводили разметку. Через каждые пятнадцать метров ставили электрический столб, затем протягивали электрические провода до следующего, и так продолжалось в адскую жару и лютый холод. После того как все столбы были вкопаны, он надевал ботинки со специальными зацепами и карабкался наверх, чтобы закрепить электромагнитную головку и закрутить винты. После образования КНР отец стал первым, кто оставил следы нового поколения китайцев вдоль Хуанхэ.
Вот только в Кайфэн отец очень редко возвращался.
Большую часть времени мы с младшими братишкой и сестренкой проводили с матерью. Отец каждый месяц получал пятьдесят шесть с половиной юаней, за вычетом трат на еду и одежду он мог посылать домой всего лишь тридцать юаней. Мать одна тянула троих детей, а семье из четырех человек на тридцать юаней прожить невозможно. Явственно помню, что по мере того, как я день за днем подрастала, мать перепробовала кучу работ: она возила тележку, была вышивальщицей на заводе, шила одежду на фабрике готового платья, на заводе жестяных изделий орудовала молотком, изготовляла ведра и трубы. Она бралась за любую работу, и за грубую, и за тонкую, и даже сдавала кровь за деньги, чтобы прокормить нас.
Про то, как она сдавала кровь, я больше всего не люблю вспоминать. Это моя самая глубинная боль, причина того, что в юности я рано созрела; мой источник самоуничижения, а еще печаль, когда при воспоминании сердце обливается кровью.
Мать родилась в богатой семье. Разумеется, сразу после Освобождения ее родные потеряли все. Впоследствии она вышла за моего нищего отца и вместе с ним перебралась из Фуяна в Кайфэн.
Мать была высокой и стройной, с румяным лицом и сильными руками и ногами. Она столько раз бралась за такую изнуряющую и тяжелую работу и все сдюжила. В юности мама была основным поставщиком банка крови в Народной больнице Кайфэна. Ее налитое здоровое тело стало идеальным источником столь нужной в больнице крови.
Тогда не было телефонов, и если вдруг кому-то из пациентов требовалось переливание крови, то за моей мамой специально присылали курьера. Каждый раз мама сдавала двести миллилитров крови, за что получала двадцать четыре юаня. Как-то раз я специально нашла бутылку соответствующего объема, чтобы посмотреть на верхнюю отметку на шкале. Вот как выглядела большая бутылка крови, которую выкачали из тела моей матери, истощающей силы на работе и при этом недоедающей, но все еще молодой и полнокровной. Я с малого возраста запомнила объем в двести миллилитров и сумму в двадцать четыре юаня. Двадцать четыре юаня в обмен на двести кубических сантиметров крови!
Каждый раз перед походом в больницу мама заранее выпивала чашку подсоленной воды. Она считала, что от этого кровь станет жиже. На самом деле ничего подобного не происходило. Кровь – это кровь, а вода – это вода, две совершенно разные вещи. Но матери откуда было это знать, она считала, что стоит выпить подсоленной воды, и кровь станет пожиже. Когда на долю простых людей выпадают невзгоды, они начинают твердо верить во всякую чушь, не стоит их винить. Приобретя подобный опыт, повзрослев и став писательницей, я требовала от себя не судить окружающих, опираясь на мораль, а разбираться в глубинных мотивах, всецело понимать людей и сочувствовать им.
Однажды из больницы прибежал мужчина средних лет и пригласил мать на сдачу крови. Я сердито уставилась на визитера в надежде, что тот уйдет; я хватала мать за рукав, громко ревела и не отпускала ее. Я дрожала всем телом в ужасе от того, что мама сдаст кровь, упадет без чувств, не сможет больше встать и не вернется домой.
Посыльный из больницы, поглядев на мои выкрутасы, сказал матери:
– Потом поговорим.
Он ушел, а мать не стала меня ругать, а лишь обняла.
Я бормотала:
– Ты мне одежду новую можешь не покупать, я в школу не пойду, не придется за учебу платить, только ты больше не ходи в больницу.
Будучи совсем маленькой, я редко весело смеялась. В глазах отражались неуверенность, ужас и скорбь. Нищета заставила меня рано созреть, научила постоянно беспокоиться.
В бедности мы с матерью поддерживали друг друга. Поэтому, когда у мамы было плохое настроение, как бы она ни била меня, как бы ни рычала, я не сердилась и не ненавидела ее. Помнится, как-то раз я повела младшего братика гулять. Я посадила его на плечи и пошла, но оступилась, и брат свалился. От страха я чуть не померла. Мне в тот день влетело. Но все прошло. Мама частенько говорила: «Дети забывают побои, но не забывают кормежку».
Отец тянул провода вдоль Хуанхэ и редко возвращался домой. В моих воспоминаниях образ отца очень блеклый. Поскольку я его редко видела, то не привыкла звать папой. Когда он возвращался домой, и мама, приготовив ужин, велела мне его позвать, то я подходила к отцу и сообщала: «Эй, мама тебя кушать зовет». Я обращалась к нему «Эй», не могла произнести слово «папа». Когда меня просили называть его папой, это казалось мне сложнейшей задачей. Неловко, непривычно, труднопроизносимо – я всегда упрямо отказывалась. Только в третьем классе начальной школы, когда я уже могла вместо мамы писать отцу письма, его образ обрел более конкретные очертания. Однажды он вернулся домой и я, сделав невероятное усилие, выдавила из себя слово «папа». С тех пор так и звала его.
Отец мотался круглый год вдоль Хуанхэ, благодаря ветру и волнам сформировался его романтический образ. Он приезжал к нам домой, обутый в высокие сапоги на меху, одетый в галифе, черную кожаную куртку, и казался чужим. Ему не слишком нравилось торчать дома, он оставлял детей на жену и уезжал прочь. Он не хлебнул горя, воспитывая детей, и виделся с нами раз в пару месяцев. Чем беднее становилась семья, тем засаленнее становилась и его черная кожанка. Когда он ходил ко мне в школу на родительские собрания, я краснела из-за этой замызганной куртки.
Когда бремя жизни давило на одну только маму, она становилась раздражительной. После того как она съездила мне скалкой по лбу, долго переживала. До сих пор жалеет: «Почему я тогда не соизмерила силу и так сильно ударила? А если бы у дочки глаз вытек, что бы я тогда делала?»
На самом деле мама редко ругала и била меня, она доверяла мне и часто хвалила.
Она частенько говорила, что так долго продержалась в столовой на должности кухарки благодаря моему хорошему поведению. Я никогда не дергала ее во время наплыва посетителей, а, семеня маленькими ножками, подходила лишь после того, как народ рассосется. Тогда она наливала мне плошку жидкой каши из чумизы или накладывала в чашку лапши.
Помню, как-то раз мама дала мне пампушки из смеси пшеничной и гаоляновой муки, я вышла из столовой и лакомилась прямо на улице. Внезапно сзади подскочил какой-то парень, выхватил у меня миску и убежал. Я упала навзничь прямо на дороге и разрыдалась. Я сильно испугалась.