Страница 7 из 20
В палящем зное, шуме, хаосе полный фимиама погребальный зал был местом, где жизнь расходилась со смертью, границей между инь и ян. На улице был зной, как на Марсе[15], жара могла бы спалить все травы и деревья в горах. В этот момент я и увидел того черного парусника. Бабочка грациозно порхала прямо над гробом матери. Я следил за ней, а она не боялась людей, как будто траурный зал был дикой степью, усеянной свежими цветами, аромат которых она учуяла. Бабочка кружилась прямо у меня перед глазами, не уставая и не ведая опасности. В те бесконечные, скорбные, гнетущие три дня я видел, как она вновь и вновь появляется в траурном зале и летает у меня над головой.
А в момент, когда отходила душа покойницы, бабочка неожиданно исчезла в звуках траурной музыки – исчезла без следа. Я знаю, эта чернокрылая бабочка была духом моей матери. Ее полет был последним прощанием семейной любви. И с этого момента семейная любовь, которую могли дать мне родители, ожидала меня только в следующей жизни, в следующем рождении!
Превратившаяся в бабочку мать впоследствии возвращалась ко мне во сне. Мы уже исполнили ее завещание, ее полет был легок и изящен, и слезы семейной любви более не орошали ее крыльев.
10
Милые бранятся – это стало привычкой большей части жизни моих родителей, и каждый раз, когда они ссорились, это пронзало сердца детей острым ножом. Я много раз думал: если есть реинкарнация, то хорошо бы, чтобы отец с матерью разошлись. Почему в этом мире людям, которые не любят друг друга, позволено быть вместе?
Морщинки в уголках глаз матери, похожие на рыбий хвост, появились, когда она была еще очень молода. В этих безрезультатных и бесконечных ссорах рыба не резвилась, намертво прикрепившись к уголкам глаз и кончикам бровей матери, и с тех пор на всю жизнь осталась с ней как доказательство ее усталости и лишений.
Не знаю, почему ссоры этих двоих оставили на сердце матери столь глубокую рану. Даже любовь детей не могла уменьшить ее боли.
В последние годы жизни отца у него уже не осталось сил на скандалы. На самом деле за всю долгую историю скандалов моих стариков чаще шел на уступки именно отец. Он уступал глубоким молчанием, всегда молчанием. Это молчание и уступчивость нисколько не усмиряли гнев, копившийся долгие годы в сердце матери. Еще при его жизни и уже после того, как он ушел, мать неоднократно и неустанно твердила нам, что после смерти хочет вернуться в деревню, хочет, чтобы их с отцом похоронили в разных местах.
Перевоплощение моей матери в бабочку в похоронном зале в мыслях моих превратилось в акт классической шаосинской оперы «Лян Шаньбо и Чжу Интай»[16]. Однако бабочка матери не имела никакого отношения к романтике, она была связана с семейной любовью. Ее несогласие там, где исчезла ее жизнь, по-прежнему не изменилось. Вот только мать забыла, что завещание нельзя исполнить самому, его исполняют дети.
Несколько лет назад я нашел на родине превосходное кладбище. Деревья давали там густую тень, и шум мира живых не донимал мира мертвых. Средь широких просторов бежала река моего родного края, которую называли Сишуй, вдоль берега тянулись зеленые горы, единственной полосой другого цвета было сквозное шоссе. Мы загрузили внутренние покои выстроенной усыпальницы в фотоаппарат, и ее райский облик кадр за кадром был воссоздан перед глазами матери. Размер гробницы ничуть не уступал каморке, в которой мать прожила всю жизнь, а на просторном месте для молений перед самой гробницей росла ель, ствол которой естественным образом разделялся натрое, как поставленные природой три поминальные свечи. Я увидел, как на застывшем на долгие годы лице матери появилась довольная улыбка.
Когда мать ушла, отец, спавший в зеленой горе через речку от нас, уже превратился в белые кости. Мы с любовью позвали его выйти к нам из земли. Огонь превратил его в горсть пепла, и затем они с матерью вдвоем отправились назад, в родные края.
Дорога домой заняла двадцать ли[17], родители знали ее, как линии своих рук. Зеленые горы и прозрачные реки были им так же близки, как местный говор. За всю дорогу старики ни разу не поссорились, они в высшей степени повиновались воле детей.
Я не знаю, какая была погода несколько десятков лет назад, в тот день, когда родители покинули свой родной край. Но когда старики вернулись, в небе низко висели тяжелые тучи. Ливнем в тот день стали слезы потомков. Не знаю, что думали и что чувствовали старики в тот момент. Ответы на все вопросы остались в желтой земле могильного холма.
Мать и отец были сгоревшими свечами, но за тысячу ли от них я каждый день прохожу мимо их порога и пристально смотрю в огонь их некогда горевших жизней.
С уходом матери сердце мое опустело. Когда четырнадцать лет назад ушел отец, душа моя болела совсем недолго, поскольку я знал, что хоть он и ушел, но не унес с собой всю родительскую любовь, и та семья, что нежно любила меня всю жизнь, все еще здесь. Теперь ушла и мать, семья распалась, и я больше никогда не попаду в то место, что называется «домом». Теперь моя жизнь шаг за шагом подходит к той свече на ветру, а семья 1959 года превратилась в воспоминание. Никакие замыслы и планы не вернут меня к родителям. В этом мире нет человека, способного догнать умершего, нет такого секрета, он давно канул в лету, и если свеча моей жизни погаснет на чужбине, некому будет отнести меня назад.
Все, что осталось в жизни, – ожидание. Оно отличается от воспетой певицей Хуан Цишань[18] любви, которая превратилась в рыдающего голубя, коротающего век в бесконечной смене зеленых и желтых листьев. Трудность ожидания в мою эпоху достигла небывалых пределов. Живая жизнь превратилась в лаконичные телефонные сообщения и посты в микроблогах. Люди больше не умеют терпеливо ждать, они ускоряют созревание фруктов, накачивают их химией, придающей объем; в литературе царит плагиат, чиновники словно ракеты взлетают вверх по карьерной лестнице, любовь стала делом первостепенной срочности: люди, увидевшись впервые, тут же снимают номер в гостинице, чтобы разделить постель… Мать в течение десяти месяцев терпеливо вынашивала в себе мою жизнь, и я буду терпеливым всю эту жизнь и в следующем рождении.
Отец и мать ушли, они больше не вернутся. А я, находясь за тысячи ли, никогда больше не вернусь в тот дом. Остался лишь тот горный склон у реки, ставший моей кровной землей. Мои воспоминания о родной земле в конце концов сгустились в нечеткие знаки на надгробной плите.
Сейчас я своей жизнью зажигаю свечи, теперь моя очередь платить матери и отцу дань уважения.
Ай Юнь. Чья-то личная печаль
1
В щель между досок, из которых был сложен каркас кровати, поддувал сквозняк; я лежала, укрывшись ватным одеялом, но все еще ужасно мерзла. Жар, мучивший меня много дней, наконец спал, и я пришла в себя.
Я позвала маму:
– Мам, я проголодалась.
До сих пор помню дразнящий запах лапши из ячменной муки. Мама, увидев, что я проснулась, очень обрадовалась. Она замесила тесто и на кухонной доске раскатывала длинную тонкую лапшу, затем подогрела в котелке масло, припустила мелко порезанный лук, а потом бросила туда же лапшу. Я съела чашку и захотела добавки, но мама возразила:
– Погоди немного, ты долго ничего не кушала, нельзя за раз съедать так много.
Я пролежала в забытьи из-за высокой температуры семь дней, и все это время мама вливала несколько маленьких ложек бульона прямо мне в рот, чтобы поддерживать силы.
Тогда я заболела тифом. Когда очнулась и попросила есть, то буквально вырвалась с того света – владыка Янь-Ван[19] не сумел унести мою маленькую жизнь.
15
В китайском языке Марс – «Огненная звезда».
16
Легенда о двух влюбленных, Лян Шаньбо и Чжу Интай, которые после смерти превратились в бабочек.
17
Ли – китайская мера длины, равная 0,5 км.
18
Хуан Цишань (р. 1968) – китайская певица, музыкант.
19
В китайской мифологии – владыка загробного мира.