Страница 16 из 20
Мне так не нравилась тогдашняя Хун, приспособленка, на все согласная ради роскоши, мелочная и запальчивая, но что самое неприятное – возомнившая о себе невесть что. В тот момент я даже не осознавала, как подчеркивают молодость девушки сталелитейный завод, физический труд, техника, механическое оборудование, моторы, вагонетки, лазерные датчики, электросварка и вымазанная в машинном масле синяя спецовка. Много лет спустя писательница по имени Сай Жэнь гордится всем этим, и более того, время от времени наперекор другим смакует грубую эстетику. Уйдя с завода, я больше никогда не бывала на том открытом складе, моя жизнь отдалилась от ржавчины, лазерных датчиков и таких неприглядных сопутствующих элементов, как физические усилия и испарина. Сейчас, стоит мне заговорить о том складе, как я прихожу в такое возбуждение, что руки трясутся на клавиатуре, а из глаз брызжут слезы. Столько раз поздними вечерами под ясным звездным небом Хун бежала, похожая на блестящую черную лошадку, вскидывающую сильные копыта, словно крылья, и от ее одиночества разрывалось сердце.
Склад располагался рядом с рекой, и ветер, всхлипывая, дул от воды, кружился, а потом проникал вглубь склада. Высокие бункеры простирались на двести с лишним метров, четырьмя рядами по пять бункеров в каждом. Погрузочные краны густо стояли, словно колосья в поле, на земле покоились рельсы, а свет далеких прожекторов время от времени скользил по складу, заставая врасплох голозадых парней и девушек, замерших в растерянности, а с высоты кранов раздавался дикий хохот. Хун гнушалась водиться с такими пошлыми людишками, она чинно-благородно брала книгу, делала кислую физиономию и ни на кого не обращала внимания. Иногда, наблюдая за жизнью бригады, Хун могла порадоваться, но очень и очень редко. Желание убежать повыше ни на минуту не покидало ее. У рабочих характеры прозрачны, как вода, почти нет секретов. Все получали одинаковую зарплату и делали одинаковую работу, их радости и горести были просты и прямолинейны. В том мире не существовало никаких более масштабных целей, в той жизни, ограниченной смертью, люди целыми днями кружили вокруг денежного приза, готовы были пойти на все, чтобы надуть предприятие, и спекулировали ради крошечной выгоды. Здесь как на ладони представали тепло и доброта человеческих взаимоотношений, а также такие нелицеприятные качества, как глупость и никчемность неудачников. Поскольку я не следовала слепо за толпой, то оставалась одиночкой. У меня почти не было друзей. Как-то раз один парень при мне сально пошутил, и я влепила ему пощечину. Ох, та Хун действительно мне не нравится… Чтобы больше не быть простой крановщицей, я под предлогом близорукости и невозможности выполнять высотные работы написала руководству завода четыре заявления подряд, в которых с жаром требовала, чтобы меня сняли с должности. В конце концов, после того, как я несколько раз специально допустила промахи в работе, эта позорная махинация увенчалась успехом, и мне вручили лазерный датчик. Если судить по названию, то новая работа даже имела некую интеллектуальную составляющую, я стала профессионалом более высокого класса, однако по-прежнему пребывала в унынии. Эх, тогдашняя Хун действительно мне не нравится!
Я довольно долго работала в ночную смену с одиннадцати вечера до семи утра следующего дня. Выходить на проверку нужно было дважды – в двенадцать часов и в два часа ночи. Крановщики загружали сырье, доставленное по железной дороге на склад, а потом мы со специальными спектроскопами проверяли качество сырья, классифицировали его и маркировали. В пятом часу работу доделывали, и рабочие возвращались каждый в свою бригаду и ложились вздремнуть. А я начинала бегать по пустому складу. Я не могла уснуть, огромная энергия моей молодости оставалась нерастраченной, мой энтузиазм некуда было применить, и я бежала. Моя отправленная в ссылку молодость и книги, которые я читала запоем, твердили об одном – о безответной любви. Я была тайно влюблена в красавца-комсорга, но считала ниже своего достоинства признаться ему в этом, и в итоге чувствовала себя неполноценной и усилием воли подавляла тоску. В то время я бесконечно раздувала ежедневные маленькие горести и бегала, вернее, плавала в бескрайних глубинах ночи. Бегала, пока небо над рекой не приобретало молочно-белый оттенок, предвещая рассвет; бегала, пока заря не окрашивала горизонт в красный цвет.
Однажды я услышала чей-то топот прямо за моей спиной, и волна ужаса прокатилась по телу. Маньяк? Я резко развернулась, приготовившись противостоять незнакомцу. Чей-то силуэт приблизился, и я узнала Сяо Цзюй из нашей бригады. Девушка, запыхавшись, с трудом произнесла: «Хун, это я, Сяо Цзюй». Сяо Цзюй была очень полной, летом ее ляжки при ходьбе так терлись друг о друга, что появлялись гнойные раны. В профиль из-за тучных щек даже кончика носа не видать, а в глазах застыло сожаление, какое бывает, когда человек провинился и ждет, что его отругают. Работала Сяо Цзюй хуже всех, никто не хотел трудиться с ней в паре. Слабая, робкая, неразговорчивая, и у нее не было друзей. Хун так же, как и остальные, проявляла свой снобизм, ни разу и взглядом не удостоила эту некрасивую толстуху, не говоря уж о том, чтобы подружиться с ней. Я продолжила бежать, словно Сяо Цзюй – пустое место, а потом и вовсе погрузилась в свой мир. Однако толстая глупая Сяо Цзюй сделала вид, что меня тоже не существует, и пробегала вслед за мной до рассвета. Потом она несколько ночей подряд снова приходила, мы по-прежнему молчали, сосредоточенно бегая каждая сама по себе. Однако я выходила на пробежку не каждый день, могла пропустить из-за сильной усталости, дождя, тревоги или непонятной хандры и нервозности. Коллеги называли мои пробежки «занятиями спортом», но я бегала так давно, что они, хоть иногда и подшучивали, что у меня поехала крыша, в основном не обращали внимания, однако после того, как ко мне присоединилась эта Сяо Цзюй, мне стало как-то не по себе. Мне казалось странным, что под покровом ночи две молодые девушки молча бегают по открытому складу металлургического сырья. Я не могла объяснить, в чем несуразность этой ситуации, но ощущала себя полной дурой. Поэтому однажды ночью на полпути я вдруг внезапно развернулась и убежала. Я вернулась в комнату отдыха нашей бригады, на улице пошел сильный дождь, и я в душе радовалась, что вовремя вернулась и не попала под ливень, а та дуреха на открытом складе, где негде спрятаться, промокла до нитки. Я вышла из душа, дождь пошел на убыль, а Сяо Цзюй так еще и не вернулась. Мной овладело любопытство, я бросила полотенце и со всех ног помчалась на склад, где оторопела от увиденного: мокрая насквозь толстуха в мокрых рабочих штанах, прилипших к ее толстым, словно бочки, ляжкам, высоко задрав голову, не глядя под ноги и даже не пытаясь обогнуть лужи, неторопливо и неуклюже бежит, словно в замедленной съемке, лицо ее при этом выражает восторг. Я так поняла, что она наслаждается ощущением полета, пока никого нет рядом. Это прекрасное чувство, я тоже испытывала нечто подобное. Но важнее всего то, что меня внезапно охватила печаль за себя и за нее – мы обе так одиноки.
Следующие несколько дней я не ходила на склад бегать, но не выдерживала и следила за толстушкой. Сяо Цзюй каждый вечер отправлялась на пробежку, причем в любую погоду, с четырех часов утра до половины седьмого. Это длилось в общей сложности больше десяти дней. Мне внезапно захотелось заглянуть в душу человека, на которого я никогда даже не смотрела, поскольку сейчас я уже точно понимала, что Сяо Цзюй не бросит бегать. Я отлично понимаю, что по-настоящему дойти до такого состояния очень непросто, требуется демоническая воля и мощная уверенность, чтобы, когда тело утомлено, погружаться в чистый духовный мир, лететь, заставляя исчезнуть плоть и время. Этого оказалось достаточно, чтобы я посмотрела снизу вверх на ее душу. Я стыдилась бегать вместе с Сяо Цзюй, но понимала, что это абсурд.
И я пришла. Раз за разом я молча обгоняла ее, а когда бежала обратно, сталкивалась с ней лицом к лицу; мы заключили молчаливое соглашение, при этом вызывая друг у друга в душе сложные для понимания реакции. Вплоть до того, что, пробегая мимо, я тихонько повторяла: «Сяо Цзюй, давай!» В конце концов мы разговорились. Если бы тогдашняя двадцатитрехлетняя я относилась к себе как к простой работнице завода и прочувствовала всю серую безнадегу жизни, то перед лицом чьей-то чужой молодости, давно поглощенной собственными неудачами и тревогами, неспособной освободиться от мира, где все ее презирают, мне впервые стало бы стыдно. Сяо Цзюй рассказала, что на заводе готовятся к сокращениям, и если ее уволят – вернее не «если», а «когда», так как ее непременно уволят, – она станет обузой для своей семьи. Ей нужно похудеть только для того, чтобы найти себе хоть какую-то работу. Это единственный выход из положения. Я считала себя жалкой неудачницей, а свою работу – страшной скукотищей, унижающей мое достоинство, а кто-то готов за нее бороться. В памяти всплыли всякие мелочи. Я за всю жизнь никогда не опускалась до того, чтобы поразмышлять о такой важной теме, как средства к существованию, а ведь кроме Сяо Цзюй многие коллеги в бригаде мучительно думали, на что жить и как быть дальше, кризис занимал их мысли, окутывал неясным ужасом. Я жила с этими людьми в одну эпоху, дышала с ними одним воздухом, но при этом не только отстранялась, но еще и стыдилась, что у меня с ними одинаковая участь. Люди с особенной осторожностью скрывают этот ужас, притворяются, что плевать хотели на сокращения, и в этом загадка человеческой натуры. Однако Сяо Цзюй нечего было прятать, поскольку все на заводе мысленно ее уже уволили.