Страница 18 из 19
Казацкий обоз все тянулся из города, а Разина Ефросинья нигде не видела. Но вот из царицынских ворот выехал атаман на сером в яблоках коне, в лихо заломленной папахе с красным верхом. На плечи его был небрежно наброшен алый коц, на боку – кривая сабля, за поясом – два пистолета. Разин был в хорошем настроении, улыбался, да и радоваться было чему: он шел из похода с победой и добычей. Все грехи были ему прощены царем, и домой он идет не как вор и изменник, а как удачливый атаман. Сейчас на Дону его очень ждет голытьба, особенно в верховых городках, ждет жена Алена, ждут дети, по которым он скучал.
Увидев Разина, Ефросинья встрепенулась, стала глядеть на атамана во все глаза, как будто старалась запомнить его на всю жизнь.
Ее непреодолимо тянуло к этому человеку, хотелось быть рядом с ним, но она понимала, что это невозможно. Она не могла разобраться в себе, зачем он ей, да и память о Петре у нее еще не угасла. Хоть и выплакала глаза женщина, и слез уже не было, но образ любимого жил в ее душе.
В окружении есаулов, горяча коня, Степан Разин остановился у ворот и хотел уже пустить своего жеребца вскачь, но с большого шляха к атаману подъехала группа всадников. Один из них – высокий, худощавый, с надменным лицом – полковник Видорос. Его голубые, навыкате глаза злобно вперились в лицо атамана. С перекошенным от гнева лицом полковник срывающимся голосом начал кричать на Разина:
– Когда, атаман, прекратишь свои самовольства? Смотри, чтобы не пришлось тебе отвечать перед государем за старые и новые грехи! Сейчас же распусти прибранных по дороге людей! Воевода Прозоровский гневается на тебя за твое непослушание и новое лихо, которое ты творишь по пути, обирая богатых людей и принимая голытьбу в свое войско. Отпишет он обо всем Алексею Михайловичу, батюшке, государю нашему!
Вспыхнул Разин, гневно сверкнули его темные глаза, рванул атаман саблю из ножен, но схватил сильной рукой Иван Черноярец за рукоять сабли, не дал выдернуть оружие. Тут подоспели и другие есаулы: Фрол Минаев, Федор Сукнин. Стали уговаривать Разина.
– Ах ты… – матюгнулся в ярости Степан. – Да как ты смел говорить мне такие речи! Да я сейчас велю тебя посадить в воду! А воеводе своему передай, что не больно-то его я боюсь! Когда время придет, рассчитаюсь с ним!
Хотел было еще Видорос что-то ответить Разину, но подоспевший сотник Леонтий Плохой предупредил полковника:
– Уходи отсюда, пока цел! Уходи и не зли атамана, а то дождешься, что посадят тебя в воду или саблей порубают: ведь защитить тебя некому будет, вишь, сила у меня какая, – и Леонтий показал на свою поредевшую полусотню.
Видорос понял свою ошибку и, вздыбив коня, поскакал в ворота Царицына – по всей видимости, звать на подмогу воеводу Унковского. Разин рванулся было за ним, но крепкая рука Черноярца надежно держала лошадь атамана под уздцы.
– Да бес с ним, Степан Тимофеевич, пошел он!.. – успокаивал Иван Степана. Разин, еще не совсем отойдя от гнева, продолжил путь вдоль обоза со своими есаулами, ругаясь и грозя в сторону Царицына.
Долго смотрела Ефросинья на фигуру атамана в окружении казаков, потом, оглядевшись по сторонам, перекрестила рукой удаляющихся всадников, что-то шепча: то ли молитву, то ли слова, которые были неожиданными для недавно потерявшей любимого женщины.
Как только подошли разинцы к Пятиизбенному городку, Степан велел позвать к себе Леонтия Плохого.
Сотник явился быстро, с любопытством поинтересовался:
– Зачем кличешь, атаман?
– Пришла пора нам, Леонтий, прощаться. Спасибо, что проводил нас, – и атаман, улыбаясь, поклонился в пояс Плохому.
– Так мне же велено тебя до места проводить!
– А мы уже пришли до места. В Черкасск не пойдем, а пока остановимся здесь.
Леонтий недоверчиво поглядел на атамана, затем сказал:
– Тогда пушки мне все отдай.
– Какие пушки? – с удивлением спросил Разин. – В царской грамоте сказано о прощении грехов, а о пушках – ничего.
Леонтий затоптался на месте, не зная, что делать и что сказать, затем в растерянности выдавил из себя:
– Так ведь Прозоровский с меня голову снимет, если пушки у тебя не заберу.
– Ничего, обойдется твой Прозоровский без моих пушек, а воеводе скажешь, что я не отдал. Спасибо тебе за все, сотник, можешь возвращаться в Астрахань. А может, служить ко мне пойдешь?
От такого предложения у Леонтия округлились глаза, он в волнении произнес:
– Да ты что, батюшка? Я государю нашему Алексею Михайловичу в верности клялся! Не могу я нарушить крестное целование!
– Так и мы тоже государю служим, – серьезно ответил Разин.
– Знаю я, как вы ему служите!
– Это как же мы служим? – уже улыбаясь, спросил атаман.
Леонтий Плохой отвел глаза от его напористого, жгучего взгляда и ничего не ответил.
– Тогда, сотник, прощай. А воеводе Прозоровскому передай, что, как выйдет случай, нагрянем к нему в гости, – Разин стегнул плетью своего жеребца и помчался вперед, не оглядываясь, как не оглядывается целеустремленный человек, упорно идущий к своей цели, зная, что цель его где-то там, впереди, и нужно стремиться к ней.
Казацкое войско двинулось вслед за атаманом, оставив сзади Леонтия Плохого с его поредевшей полусотней, так как часть его людей присоединилась к Разину.
Давно уже прошел обоз разинского войска, только рыжая пыль клубом стелилась вдоль дороги, а Леонтий все еще стоял и думал о Разине: «Эх, и лихой атаман Стенька, куда ты идешь, что тебя ждет впереди: великая слава или, скорее всего, топор и плаха. Неужто и вправду двинет он на Русь? Вон как казаки-то рвутся туда. Только не совладать ему с такой огромной силой – государевым войском. Ох, не совладать!»
В Паншин-городок, в вольницу верховых городков, Разин входил вечером, когда на темнеющем небе уже взошла полная луна с большим радужным ореолом и кое-где зажглись большие яркие звезды.
Иван Черноярец, поглядев на красивый ореол вокруг луны, сказал, указывая на нее Разину:
– Хорошее предзнаменование, атаман.
Тот, поглядев на небо, ответил:
– Должно, сам Бог велел дать нам везение!
Поскрипывая колесами, казацкий обоз постепенно втягивался в городок. А вокруг уже сбегался народ. На улицу вывалили встречать легендарного атамана и стар и млад.
Еще не успели разинцы разместиться по подворьям, распрячь лошадей, уставших от дальнего пути, а народ, окруживший пришедших из похода, уже не давал проходу, приставал с расспросами, удивляясь огромному богатству, которое привезли казаки.
Атаман городка, Григорий Уваров, большеголовый, с седыми пышными усами, коренастый, очень подвижный казак с хитрым прищуром небольших голубых глаз, давно уже дожидавшийся разинцев, кое-как пробился к Степану, а подойдя вплотную, расцеловался с ним крест-накрест.
– Здравствуй, здравствуй, атаман Степан Тимофеевич, давненько тебя поджидаем! Надолго ли у нас остановишься, а может, совсем тут останешься?
– Нет, Григорий, завтра двинемся дальше, а сегодня гуляем у вас.
– Ну что ж, вольному – воля, – с сожалением сказал Уваров, но дальше им поговорить не дали. Толпа местных казаков подхватила Разина на руки и понесла к телеге, поставила его на возвышенное место:
– Слава Степану Тимофеевичу!
– Слава атаману!
– Скажи слово, атаман!
Разин поворачивался во все стороны, низко кланялся народу, улыбался. Потом, лихо заломив папаху на затылок, крикнул:
– Ребята! Вот и закончился наш поход за море. А начинался он отсюда. Кое-кто из вас тогда мне не верил. Говорили всякое: и что, мол, у Разина ничего не выйдет, что не те времена, и за зипунами идти некуда! Правда, нашли мы, куда идти, но по пути маленько нагрешили, – и, улыбнувшись белозубой улыбкой, крикнул громогласно в толпу: – Только простил нам все наши грехи наш государь Алексей Михайлович! – и, запустив руку за пазуху, вытащил оттуда царскую грамоту, потряс ею в воздухе, сказав с усмешкой: – Грех воровать, да нельзя миновать!