Страница 12 из 19
Вдруг среди ночной тишины где-то в углу строения что-то тихо заскрипело и раздался приглушенный топот. Иван насторожился, затем потихоньку пополз к Тимофееву и стал его сильно трясти, пытаясь разбудить. Лазарька что-то мычал во сне, шлепал губами, но не просыпался.
Между тем, в углу, сквозь небольшую дыру в стене, проникли четыре грабителя. Они потихоньку ползли к казакам, шепотом разговаривая между собой:
– Где ж это они спрятались?
– Видно, в соломе закопались, – прошептал в ответ один из проникших в сарай.
– Тихо, разбудишь их, – прошептал другой грабитель.
– Едва ли они проснутся, горбун им зелья подсыпал, – ответил тот же голос.
Оставив тщетные старания разбудить Лазарьку, Вихров вытащил из-за пояса пистолет, взвел курок и, как только грабители подползли совсем близко, выстрелил, не целясь. Затем выхватил из ножен саблю и крикнул:
– Рубите тяпоголовов, казаки!
Непрошенные гости бросились со всех ног бежать туда, откуда проникли в помещение. Двое вмиг выскользнули наружу, а двое сунулись в лаз в углу сарая. Оба разбойника, застряв, дергались, выли от страха, но выбраться на свободу не могли. Подскочив к ним, Иван дал одному из них по заднему месту хорошего пинка, от которого грабитель вылетел наружу и потянул за собой второго. С воем они кинулись бежать.
– Что там, Иван? Что случилось? – раздался рядом голос Лазарьки. – Ты, что ли, стрелял?
Привалив к лазу несколько коротких бревен, находившихся здесь, Вихров ответил:
– Гости тут у нас, Лазарь, были – хотели посулами поживиться, а я им всыпал, угостил маленько. Долго будут помнить угощение!
Лазарька зевнул, затем сказал:
– Иди, Иван, поспи, а я в дозоре постою. Думаю, гости эти больше за подарками не придут, раз ты их так встретил.
Иван Вихров залез в уже нагретое Тимофеевым углубление в сене и безмятежно заснул.
На следующий день после обеда царь слушал доклад князя Долгорукого о казацкой станице Степана Разина и подробностях похода славного атамана. При этом присутствовали бояре: Одоевский Никита Иванович, Романов Никита Иванович, дядя царя, Барятинский Юрий Никитич, а также старые и новые родственники – Милославские и Нарышкины. С ненавистью они косились друг на друга.
Юрий Алексеевич Долгорукий докладывал:
– Знаемый нами вор, Стенька Разин, вернулся из кызылбашских пределов в Астрахань. Грамоты, пресветлый царь всея Руси Алексей Михайлович, воевода Прозоровский ему вручил.
– Откуда, князь, тебе об этом известно? – прервав доклад Долгорукого, с интересом спросил царь Алексей.
– Сегодня, пресветлый государь, я в приказе Казанского дворца принимал станицу воровского атамана и обо всем у них узнал доподлинно, о чем и спешу тебе, государь, доложить, – и Долгорукий, стоящий перед царем, который сидел, развалясь, в кожаном кресле, поклонился ему в пояс.
Царь сделал знак, приглашая боярина сесть рядом в свободное кресло. Остальные же бояре чинно восседали вдоль стен на лавках, обитых голубым аксамитом.
Присев на краешек кресла, Юрий Алексеевич продолжил:
– Разинская станица небольшая – из шести человек – во главе с есаулом, донским казаком Лазарькой Тимофеевым – казаком весьма рассудительным. Просили они, чтобы я устроил им встречу с тобой, пресветлый государь.
От этих слов царь поморщился, но продолжал молча слушать князя.
– Но я отказал, сославшись на твое плохое здоровье, а подарки, которые навезли казаки, обещал передать твоей светлости. Долго мы говорили с есаулом с глазу на глаз, обсказал он мне многое из походной жизни разинских казаков.
Царь сперва нахмурился, слушая князя, его одутловатое лицо скривилось в кислой гримасе, но чем больше Долгорукий рассказывал о походе Разина, слышанном от Лазаря Тимофеева, тем лицо его все более оживало, а в глазах появился азартный блеск. А когда Юрий Алексеевич рассказал о победе разинцев над персидским флотом Менеды-хана, царь вскочил со своего места, воскликнул:
– Однако, этот Разин – смелый и дерзкий казак, и ума не лишен! Вот, воеводы, – обратился царь к своим боярам, – простой казак, а что учинил кызылбашам!
Бояре зашушукались, загудели, переговариваясь меж собой, затем Никита Иванович Одоевский громко сказал:
– Надо бы переловить воров-то да всыпать им, как следует, чтобы в следующий раз неповадно было, а этого ихнего атамана-тяпоголова – казнить бы.
Спокойно выслушав боярина, царь сказал:
– Коли казаки возвращаются на Дон, и больше вреда чинить не будут, станицу отпустить с миром, а о прощении вин от моего имени подтвердите. Войско Разина домой пропустить, дабы не чинить новой смуты, а там видно будет…
10
Народ столпился у атаманова струга. Здесь были, в основном, небогатые, нищие и обездоленные люди великого торго – вого города Астрахани.
В это время Степан Разин со своими ближними есаулами пировал на палубе струга. Произносились речи, от которых у простых людей становилось на душе радостно и в то же время жутко. В диковинку для многих были речи атамана и его есаулов. Спорили между собой черные люди, теряясь в догадках, что кроется за словами атамана.
– Не пойму я, мужики, атамана. Куда он клонит? – сказал высокий, рыжебородый, кривой на один глаз ярыга, стоящий у струга среди толпы астраханцев.
– А что ж, милок, тебе непонятно?! – с удивлением спросил кривого другой ярыга – небольшого роста, с взлохмаченными волосами.
– А то, что атаман то пирует с большими людьми города, в любви и приятстве им клянется, а то, как сейчас, слышишь – на чем свет всех ругает: и воевод, и купцов, и стрелецких начальников.
Ярыга усмехнулся и, постучав себя по лбу кулаком, ответил рыжебородому:
– Эх ты, голова! Зачем же атаману воевод ругать при воеводах? Тогда они его с войском не выпустят от Астрахани и злодейство над казаками учинят.
Рыжебородый хмыкнул, потоптался на месте, медленно соображая:
– А ведь и правда!
Ярыга, сверкнув зелеными глазами, воскликнул:
– Во, во, ты подумай! Степан Тимофеевич не дурак, чтобы ссориться с астраханским начальством, – затем, показав пальцем на струг, крикнул:
– Смотри, смотри: атаман сейчас говорить народу будет.
Рыжебородый резко повернулся в сторону струга и уставился на Разина, подходящего к борту лодки с чаркой в руке.
Атаман был в расшитом золотой канителью кафтане, при дорогой сабле, опоясан алым аксамитом, на плечах накинута соболья шуба с нацепленными на нее украшениями.
Держа чарку с вином, не спеша, он подошел к борту струга. Его подвижное, смуглое лицо и черные, почти до плеч, кудри делали его в этот миг по-мужски красивым. Густая седина в черной бороде и усах дополняла мужественный облик славного атамана.
– Братья! – бросил он густым басом в толпу.
Астраханский народ притих, прислушался, замолкли разговоры, смех и споры.
– Пью за волю! – крикнул атаман и залпом осушил чарку, отдав пустую стоящему рядом Ефиму, продолжил: – Астраханский люд, придет еще времечко, и мы посчитаемся с вашими обидчиками и мучителями, посадим в воду воевод да стрелецких начальников, а вам всем дадим волю, и будете вы жить по казацкому обычаю, делить все поровну, судить всем миром! Любо ли я говорю вам, люди астраханские?!
– Любо! Любо! – закричали из толпы.
Но вот к стругу пробился какой-то мужичонка, оборванный, в лаптях, и торопливо заговорил:
– Батько! Батько! Степан Тимофеевич!
Разин, заметив мужика, спросил:
– Что тебе, милок?
– Воевода Прозоровский пожаловал, вон уж подъезжает к твоему стругу, – и показал на князя со свитой.
Иван Семенович слез с коня, бросил поводья одному из дворовых, услужливо подскочившему к князю, пошел к атаманову стругу.
По мосточку Разин спустился с лодки навстречу воеводе, величая его, взял под руки, повел на свой струг, подвел к столу, поклонившись, подал чарку. Прозоровский, выпив вино, как зачарованный стал смотреть на соболью шубу Разина. Воеводе вдруг очень захотелось иметь такую шубу, да так захотелось, что его забила мелкая дрожь. Дрожащей рукой он потянулся к дорогому меху, погладил его сухой костлявой ладонью. Ворс на шубе был мягким, искристым и переливался. Неожиданно для самого себя с волнением в голосе, почти умоляюще, произнес: