Страница 4 из 6
Вернувшись из "Северного Полюса", Семиразов продолжал писать один из своих эротических рассказов.
Он начинался так: "Ее звали Зина, у ней было мучительно сладострастное тело, от нее пахло женщиной и юбками"... Семиразов был мастер писать такие рассказы. Критика о нем уже заговорила... Редактор знаменитых альманахов даже сказал ему как-то в редакции: "Да, батенька, вы, знаете, павиян".
Рассказ двигался туго, - болела голова... Он стал нырять шеей, как утенок, приводя себя этим в чувственное настроение... "Зина сбросила белье, упала в постель; чувственно пахли туберозы". Дальше не было еще придумано, и он стал вянуть над бумагой и нырять шеей...
В это время, заикаясь, окликнул его Прошка:
- Семиразов, вы сейчас были в ресторане?
- Нет, не был, - и, скривившись, Семиразов скорчил необыкновенно тошное лицо.
- Ага, - сказал Прошка тихо, - вот оно что... - Он вошел к себе, затворился на ключ и, сдернув башмаки, лег, не раздеваясь.
Тотчас кровать поплыла и закачалась. Прошка хотел отлепить от подушки голову, но не мог; в особенности томил его зеленый отсвет фонаря на потолке.
"Никого здесь нет, - подумал Прошка, - ни отца, ни матери; заехал я сюда и пропаду, как собака".
Прошка заплакал. Слезы облегчили его, и понемногу мысли устремились к тому, к чему он всегда возвращался, к светловолосой женщине, представлявшейся то на морском берегу, то среди пыльных манекенов швейной мастерской, то склонившейся к нему из окна автомобиля.
Видения эти путались с несообразностью, которую напустил Фалалей, и вновь Прошка тосковал, не зная, как выбиться из проклятой этой путаницы.
Наконец из-за печки вышел Фалалей и спокойно сел в ногах Прошкиной кровати, обхватив колено. Прошка отодвинулся, пристально глядя на хозяина.
Фалалей не двигался, лицо его было совсем зеленоватое, светился в глубине зрачок, и рот был полуоткрыт.
- Фалалей Петрович, - позвал Прошка жалобно. Фалалей, не оборачиваясь, стал шевелить губами, и вот, отовсюду: из-под дивана, кресел, из Прошкиного чемодана - повылезли черные тараканы, тихо потрескивая.
- Веришь в мою силу? - спросил Фалалей.
- Да, - ответил Прошка.
Тогда Фалалей замахнулся, и тараканы, злобно пятясь, отползли по тайным местам.
- Все это будущие люди, - сказал Фалалей, - из одного такого, например, я Семиразова сделал.
"Вот оно что", - подумал Прошка, и вдруг застонал от резких ударов сердца.
- Сделай мне ее, Фалалей, приведи ее ко мне...
- Нет, - ответил Фалалей с усмешкой, - ты слишком неопрятный, а я лучше сделаю твоего двойника.
7
Прошка спал, скрипя зубами, и голова его, казалось, была расколота, и туда насовали окурков.
В середине дня, когда в комнату, и без того душную, проник чад из кухни, он проснулся и сел, еле разлепив глаза.
Кухарка принесла измятый самовар и сахар в мешке; за окном носился туман пуще вчерашнего и стучали капли по железному карнизу.
"Больше пить не буду, - подумал Прошка, - начну жить по-новому".
Наливая чай, помешивая ложечкой, жуя булку, он продолжал неотвязно думать об ужасной чепухе вчерашнего дня... Хуже всего было ощущение безволия, какой-то ватной мягкости... После чая он решил пойти узнать расписание лекций. Проходя коридором, вспомнил, что отсюда начались вчерашние неприятности.
"Господи, если бы все было обыкновенно", - подумал он, заглядывая к Семиразову, - тот спал на спине, сложив, как покойник, кисти рук. Ничтожное лицо его было жалкое, как у немощных детей.
"Ну, слава богу, все в порядке", - подумал Прошка и, волнуясь, полез на сундук.
Швейная мастерская была такая же, как и вчера, только у стола сидели три бледные девочки и шили, поджав губы, платье для балерины Першинской.
"Все правильно, - подумал Прошка, - вот пятно на пыльном стекле - это я пальцем протер... нет, нет... лучше не вспоминать!"
Спрыгнув на пол, он долго медлил у третьей двери, потом осторожно, словно боясь, что кольнут в глаза, просунул голову: посреди комнаты, надевая подтяжки, стоял Фалалей.
- Извините, - пробормотал Прошка и вышел на улицу.
В густом тумане зажигались, отсвечивая в лужах, фонари, из мелочных лавок пахло овощами и спичками.
- Ах, ну конечно, они пробежали какой-нибудь другой дверью и сели, притворяясь куклами, пока я был в коридоре. Но кто же схватил меня сзади?.. В испуге я, наверно, повернулся к ним спиной, Фалалей и схватил, а мне показалось, что из коридора. Все-таки непонятно - зачем они сделали это. Пугали меня, что ли?
Он медленно брел по тротуару, стараясь думать о вещах обыденных, но мысль его, как испорченное часовое колесо, соскакивала и вертелась в направлении противоположном.
"Что было на самом деле, а что представилось - не понимаю, не разбираю!"
- Надо вспомнить что-то, и все станет ясным! - воскликнул он, останавливаясь у подъезда, куда только что подъехал автомобиль.
Швейцар торопливо распахнул дверцу. Опустив на подножку меховой ботик, показалось сначала обтянутое шелком колено, соболья муфта, и на тротуар выпрыгнула балерина Першинская. Прошка открыл рот и снял картуз, а из автомобиля тем же путем вылез господин в цилиндре. Он был похож на Прошку, как двойник.
Когда за балериной и этим - в цилиндре - закрылась дверь подъезда, Прошка, круто повернув, побежал прочь, бормоча:
- Вспомнил, теперь все вспомнил!
Настоящий собачий страх гнал его по улицам, и чем больше старался он стряхнуть с себя оцепенение, драму, - увидеть вещи, как они есть, тем страшней становилось, и все непонятности казались возможней.
- Вот папиросы "Нюх-Нюх" - бормотал он, глядя в окно табачной лавки, - я их постоянно курю, вот топаю ногой, вот след на стекле от моего пальца... Все это существует. Существует все, что я вижу, а я еще не видел всего, значит, я могу увидеть вещи гораздо страшнее, чем сегодня...
- Ну вот ты, - обратился он к дворнику, который, подойдя, внимательно слушал, - ты существуешь, а скажи, видел ли ты поддельных людей, которых делает Фалалей...
- Проходи, проходи, - сказал дворник строго.
- Куда же я пойду? Да, спасибо. Я пойду и все выясню.
Вновь подойдя к дому балерины, Прошка торопливо оглянулся, шмыгнул в подъезд и стал подниматься во второй этаж, где, прочтя на двери имя Першинской, позвонил, хотя палец его долго крутился около кнопки. На вопрос горничной он объяснил, что по очень важному делу нужно ему на минутку балерину Першинскую, и остался ждать в ярко освещенной дубовой передней, глядя на соболью шубу, от которой пахло духами и еще не остывшей теплотой.