Страница 22 из 30
Почти три года странствовал Магеллан. На китайских джонках с глазами, нарисованными спереди, с четырехугольными парусами из разноцветных циновок, на остроносых малайских ладьях и на лодках островитян пробирался он на восток. Командор исчез из поля зрения португальцев и погрузился в пестрый островной мир[58].
— Со мной уже были Энрике и его жена. Судно, на котором я плыл, встретилось далеко в море с их лодкой; они умирали от истощения. Я упросил капитана, малайца, взять их на борт. Энрике с детства был членом тайного религиозного братства — их много на Востоке — и не имел права жениться. Горячая любовь заставила его нарушить запрет. Обоих ждала смерть, и они бежали в море. Возвращение на родину было для них невозможно, и молодожены просились ко мне в услужение. Энрике знал несколько азиатских языков; языкам обучало братство, готовя проповедников. Во многих переделках побывал он со мной, показав себя трудолюбивым и преданным слугой, помощником… И однажды я высадился на острове, показавшемся мне вначале материком из-за размеров. На западе он покрыт горами повыше тех, что ты видел, Антонио, в заливе Всех Святых. К востоку горы снижаются. По побережью живут малайцы, а внутри острова — темнокожие курчавые люди, очень похожие на негров. Они создают поля для посевов даже на крутых склонах гор, надстраивая здесь террасы из бревен и камней и засыпая их землей. При этом у них нет скота для пахоты, и работы выполняются вручную. Держат они полудиких свиней, а для забавы — попугаев и медведей, обитающих на деревьях…[59] Может быть, мы снова приплывем к нему уже с другой стороны планеты, хотя я не вижу конца океану.
Да, океану действительно не было конца. И безграничность его подавляла нас. Он был ровен и тих. Попутный ветер не покидал нас. Но исчезла рыба, сети подымались пустыми. Мы вновь перешли на скудную испанскую пищу. Корабли приближались к экватору, начиналась жара. Вода в бочках протухла, и мы пили ее, зажав нос.
Магеллан приказал вытащить на палубу оставшуюся муку и сушить ее, потому что она гнила и покрывалась испражнениями крыс. Зловоние исходило от муки и растекалось по судам. Матросы плевались и отказывались ее есть. Но вскоре о гнилой муке и протухшей воде вспоминали с вожделением: то и другое подходило к концу…
День мой начинался с уроков, даваемых Фернандо. Потом я подсаживался к патагонцу. С него давно сняли кандалы и относились как к члену экипажа. Магеллан лично следил, чтобы он получал двойную порцию еды, ибо аппетит туземца куда как превосходил обычный. Он мог зараз съесть ведро каши или целую свинью. Мы звали патагонца Хуаном, и он охотно откликался. Я составил небольшой словарик патагонского языка, Хуан выучил десятка два испанских слов, и мы начали понимать друг друга. Туземец показал себя смышленым человеком, вполне годным для переводчика.
Затем я садился за дневник и до вечера заносил в него подробности плавания. У меня, кроме того, появилась вторая рукопись, не предназначенная для чужих глаз. Туда записывался рассказ командора, окончание которого я услышал позже при особенных обстоятельствах.
Мы плыли, и чем дальше проникали в океан, тем бедственней делалось положение армады. Мука кончилась. Вода иссякала. Тропический зной обступил корабли, а люди получали воды на день по одной чарке, в которой раньше выдавалось вино. Выскребывались из трюма последние остатки круп и сушеных фруктов. Голод постоянно грыз наши внутренности.
Первым заболел патагонец Хуан. Он вдруг стих, слег и уже не встал. За ним пришла очередь европейцев. Распухали суставы, десны вздувались и кровоточили. Расшатывались зубы, языки прилипали к гортани. Матросы говорили, что это новая болезнь, вспыхивающая всегда среди экипажей, уходящих далеко в море[60]. Спасение от нее одно: высадка на берег. А берега не было, и никто не знал, когда он появится и появится ли вообще.
Да, экипаж армады переживал трагедию. Порции еды умещались на ладони. Норма воды снизилась до получарки. Рыбы не попадалось, да вскоре ни у кого не осталось сил забрасывать и вытягивать сети. Болезнью открытого моря болели все. Бред больных был однообразен: каждый просил пищи. Стало трудно ходить: ноги отекли, головы кружились.
Однажды Родригес вылез из трюма, держа в руке задушенную корабельную крысу. Вызывающе поглядывая по сторонам, он бросил ее в котелок, залил морской водой, сварил и съел целиком со шкуркой и потрохами, тщательно разгрызая косточки. Его пример заразил матросов. Началась охота за крысами. Какие ловушки и приманки выдумывали оголодавшие люди! Самые удачливые торговали тушками тварей, требуя за них деньги, за которые в Испании можно купить корову.
Но все имеет свои пределы. Крыс истребили. Мы стали есть древесные опилки, кипяченные в морской воде, сообщавшей им соленость. Потом принялись сдирать кожу с мачт, предохраняющую дерево от сырости и гниения. Кожа так задубела, что ее приходилось четыре-пять дней вымачивать в забортной воде, а потом печь на углях. Командор тоже ел кожу со снастей (вот когда я вспомнил его пророческие слова!).
Вскоре большинство экипажа передвигалось по палубе, опустившись на колени. И все-таки нам везло: ведь если бы сейчас налетел шторм, так часто бесновавшийся по ту сторону Патагонии, мы погибли бы немедленно, ибо некому было управлять парусами и ворочать рулем. Но ни одна буря не посетила нас.
Экипаж стоически нес свои тяготы. Он видел, что Магеллан вместе со всеми, что каждый третий день он отказывается от воды в пользу больных. Иногда лишь матросы позволяли себе спросить:
— Скоро ли, капитан-командир?
— Скоро, — отвечал Магеллан. — Скоро. Мужайтесь!
Двенадцать трупов отдали мы океану. У нотариуса, описывавшего их имущество, чтобы передать по возвращении родным, разжимались руки от слабости, и перо едва процарапывало бумагу.
С бессильной ненавистью вспоминал я бесстрастные лица купцов и приказчиков, сдававших продовольствие армаде. Я словно переводил взгляд с их увесистых подбородков на черные, запавшие, будто насквозь прожженные голодом щеки моих мертвых товарищей. Зависть и злоба короля Мануэла и его помощников вновь настигли нас посреди Океана Океанов. Если бы не мешки, где под тонким слоем зерна оказывался речной песок; если бы не бочки с солониной, две трети веса которых составлял вес камней, уложенных на дно; если бы не десятки иных бесчестных проделок поставщиков-недругов, армада, возможно, и не понесла бы таких потерь. Казалось, медленный смертельный яд истекал из опустевших трюмов: яд голода, умело разлитый врагами.
Командор сохранял ясность мыслей и гибкость членов, хотя и питался наравне с экипажем. Лишь в черной его бороде пробилась седина.
24 января 1521 года впередсмотрящий издал возглас: «Земля!»
Победа
Эта первая в океане земля обидела нас. Островок был просто скалой без воды и растений. Вскоре мы нашли вторую такую же скалу. Командор присвоил им название Несчастливых островов[61].
Все-таки они приободрили армаду. Океан, названный нами Тихим за исключительное спокойствие вод, по-видимому, кончался. Но мы рано радовались. Истек январь, пришла середина февраля, а океан не выпускал нас. В эти дни умерли Кока, помилованный Магелланом, и Молино, добровольный палач армады, 13 февраля командор собрал на «Тринидад» тех, кто мог стоять на ногах.
— По моим подсчетам Молукки близки, — объявил Магеллан, — Однако вокруг них владения португальцев. Армада ослаблена и истощена, она не сможет обороняться, если придется дать бой. Нам нужно найти место, где бы экипаж мог отдохнуть, оправиться от голода, отремонтировать корабли. Поэтому я поворачиваю армаду на север. Там должно быть много островов, Еще немного терпения! Мы у входа в Азию!
58
Исследователи жизни и деятельности Магеллана называют «темный период» в биографии великого мореплавателя: 1511–1513 годы.
Испанский историк XVI века Бартоломео Архенсола, автор «Истории завоевания Молуккских островов», пишет: «В то время Магеллан, проплыв шестьсот лиг (около 3000–3500 км) от побережья Малакки, находился на некоторых островах, откуда он переписывался с Серрао (Франсиско Серрано). Этот последний, весьма преуспев на Тернате (один из центральных Молуккских островов), писал своему другу и ему указывал на милости и богатства, которые он получил от Болейса (правителя острова Тернате), и звал его вернуться, чтобы присоединиться к нему».
Другой испанский историк и путешественник XVI века, Овиедо, автор многотомной «Генеральной и натуральной истории Западной Индии», сообщает, что Магеллан, отправляясь в свое знаменитое плавание, оставил в архиве Индийского совета интересную рукопись, которая «содержала много замечаний, на основании виденного собственными глазами в Восточной Индии, на островах Молукках и Пряностей».
Португальский путешественник по Востоку в 1600–1605 годах Педро Тексейра считал, что Магеллан в это время открыл… острое Новую Гвинею. Французский исследователь Ами писал в 1891 году по этому поводу: «Очень возможно, что они (острова, на которых жил Магеллан) соответствуют северному берегу Новой Гвинеи, открытие которой Тексейра позднее приписывал Магеллану».
В книгах советских исследователей жизни и деятельности выдающегося мореплавателя можно прочесть следующее (К. Кунин, Магеллан (серия «ЖЗЛ», М., изд-во «Молодая гвардия», 1940, стр. 79–80): «Теперь нам приходится остановиться на самом темном, самом неясном периоде жизни Фернандо Магеллана… Что же делал он в последние годы своей индийской жизни?.. Итак, имеются только смутные и противоречивые сведения о том, что в 1511–1513 годах Магеллан странствовал по каким-то морям, лежащим на три с половиной тысячи километров (шестьсот лиг) к востоку от Малакки. Быть может, Магеллан был одним из тех разведчиков, которых Аффонсо д’Альбукерки посылал из Малакки на яванских, малайских и китайских кораблях и лодках, которые во время своих плаваний побывали на каких-то тропических островах Малайского архипелага.
Возможно, что во время этих скитаний Фернандо Магеллан впервые задумался над проектом замечательного кругосветного плавания, ибо он видел, что чем дальше на восток, тем примитивнее становится жизнь, тем больше похожи туземцы на жителей стран, открытых Христофором Колумбом и его преемниками».
Во вступительной статье к книге Антонио Пигафетты («Путешествие Магеллана», М., Географгиз, 1950, стр. 18) советский историк географических открытий Я. М. Свет пишет: «Серран высадился на острове Тернате, родине лучшей в мире гвоздики, и здесь надолго обосновался, сделавшись советником местного султана.
С Серраном Магеллан состоял затем в переписке. Мы увидим дальше, что сведения, полученные Магелланом из Тернате, оказались для него далеко не бесполезными…
Между тем на целых два года следы Магеллана теряются…
Неизвестно, однако, побывал ли он в этих краях сам или собрал о них сведения, находясь в Малакке…» В книге, посвященной Магеллану (Я. М. Свет, Фернандо Магеллан, М., Географгиз, 1956, стр. 13), Свет пишет: «Далее следуют два „темных года“, неясный период в биографии великого мореплавателя. Но, по всей вероятности, за эти два года в жизни Магеллана произошли значительные события, оказавшие решающее влияние на всю его последующую деятельность».
И наконец, в одной из лучших книг о Магеллане, принадлежащей перу хорошо известного советским читателям Стефана Цвейга (Стефан Цвейг, Подвиг Магеллана, М., Географгиз, 1956 г., стр. 55), можно прочесть верное и меткое определение той роли, которую сыграли в судьбе Магеллана и его друг Франсиско Серрано и те два или три последних «темных года» индийской службы знаменитого мореплавателя: «Вряд ли можно сомневаться, что именно Франсиско Серрано первый подал Магеллану мысль: не будет ли, ввиду расположения этих островов на крайнем востоке, разумнее направиться к ним по пути Колумба (то есть с запада), нежели по пути Васко да Гамы (с востока)?
На чем порешили два названых брата, мы не знаем. Во всяком случае, у них, по-видимому, возник какой-то определенный план: после смерти Серрано среди его бумаг нашлось письмо Магеллана, в котором он таинственно обещает другу в скором времени прибыть в Тернате, к тому же „если не через Португалию, то иным путем“. Найти этот новый путь и стало заветным помыслом Магеллана».
59
Здесь автор повести говорит об острове Новая Гвинея, беря за основу мнение португальца Педро Тексейры, согласно которому Магеллан в 1511–1513 годах якобы посетил северный берег Новой Гвинеи. Поскольку проблема «темного периода» в биографии великого мореплавателя еще не решена, будем считать это рабочей гипотезой автора. Считается, что первым у (северо-западных) берегов Новой Гвинеи, или «страны Папуа», как ее называли малайцы, побывал португалец Менезиш в 1526 году; в 1545 году испанец Ретес дал имя этому большому острову — Новая Гвинея — за сходство темнокожих и курчавых папуасов с африканцами из Гвинеи.
60
Это была цинга (авитаминоз) — болезнь, развивающаяся в результате отсутствия в пище витамина С. Попытка победить этот извечный бич мореходов всех времен впервые была предпринята знаменитым английским мореплавателем Джемсом Куком, взявшим в трюмы корабля чернослив, квашеную капусту и пивные дрожжи, помогающие бороться с авитаминозом. Впрочем, итальянский путешественник Марко Поло сообщал, что еще в древности мореходы Востока, уходя на долгое время в море, растили в специальных кадках зеленый салат для борьбы с цингой.
61
Этот первый островок, названный островом Сан-Пабло, был открыт 24 января. Вероятно, это был один из коралловых атоллов на восточной окраине архипелага Туамоту, расположенный под 14 25 ю. ш. 4 февраля под 11°20′ ю. ш. был открыт второй остров, в водах которого армада встретила множество акул. Его так и назвали островом Акул (Los Tibourones). Антонио Пигафетта называет эти два пустынных острова, отстоящих друг от друга на 200 лиг, Несчастливыми островами.